Прошло сто тридцать восемь лет; всемогущее покровительство Суллы и созданные им вокруг Капуи колонии легионеров помогли ей вернуть свое былое — благоденствие. Теперь в ней было до ста тысяч жителей; ее опоясывали прочные стены, общая протяженность которых достигала шести миль; в городе были прекрасные улицы, а на них стояли богатейшие храмы, грандиозные портики, дворцы, бани, амфитеатры. Своим внешним видом Капуя не только соперничала с Римом, но даже превосходила его, тем более что над ней всегда сияло солнце, природа одарила ее чудесным, мягким климатом, — она была не так щедра к семи холмам, на которых гордо возвышался прославленный вечный город Ромула.
Итак, двадцатого февраля 680 года от основания Рима, на исходе дня, когда солнце, окруженное воздушной грядой розовых, белоснежных, багряных облаков, светившихся фосфорическим блеском, медленно закатывалось за вершины холмов, спускавшихся за Литерном к морю, на улицах Капуи царили обычные в этот час оживление, суета, толкотня. Ремесленники заканчивали свою работу, закрывались лавки, горожане выходили из дому, другие возвращались домой; на смену кипучей дневной деятельности близились наконец тишина и покой ночи.
Граждане всех возрастов и положения, проходившие по широкой и красивой Албанской улице, которая тянулась от Флувиальских до Беневентских ворот и почти пополам делила город, на мгновение останавливались, изумленно глядя вслед отряду из десяти всадников, с декурионом во главе, летевшему во весь опор со стороны Аппиевой дороги; лошади были все в грязи и пыли, из ноздрей их валил пар, удила были в пене — все свидетельствовало о том, что всадники мчались с каким-то особо важным поручением.
— Клянусь скипетром Юпитера Тифатского, — сказал один пожилой гражданин своему молодому спутнику, — мне довелось видеть такую скачку мною лет назад, когда гонцы привезли вести о победе, одержанной Суллой в окрестностях нашего города, у храма Дианы Тифатской, над консулом Нарбаном, сторонником Мария.
— Любопытно, какие вести везут вот эти всадники! — сказал юноша.
— Едут, должно быть, из Рима, — высказал предположение кузнец, снимая с себя кожаный прожженный фартук, который испокон веков носят все кузнецы.
— Везут, верно, какую-нибудь новость.
— Может, какая опасность нам грозит?
— Или раскрыли наш заговор? — побледнев, сказал вполголоса своему товарищу молодой гладиатор.
Тем временем декурион и десять всадников, усталые, измученные долгой дорогой, проехав по Албанской улице, свернули на улицу Сепласия — другую очень красивую улицу, где находились многочисленные лавки парфюмерных товаров — благовоний и всяческих притираний, помад и эссенций, которыми Капуя снабжала всю Италию и особенно Рим к удовольствию матрон, раскупавших все это. На середине улицы Сепласия стоял дом Меттия Либеона, римского префекта, управлявшего городом.
Всадники остановились у этого дома, декурион спешился, вошел в портик и потребовал, чтобы о нем тотчас же доложили, так как он должен передать префекту срочные письма от римского сената.
Вокруг собралась толпа любопытных. Одних удивлял жалкий вид всадников и лошадей, изнуренных скачкой; другие строили догадки, зачем приехал отряд и почему он так спешил; третьи пытались завязать разговор с солдатами, тщетно пробуя что-нибудь выведать у них.
Все попытки и догадки праздных капуанцев не привели ни к чему. Из скупых, отрывистых слов, которые им с трудом удалось вытянуть у солдат, они узнали только то, что отряд прибыл из Рима; это известие разожгло любопытство толпы, но нисколько не разъяснило таинственного события.
Вдруг несколько рабов вышли из дома префекта и быстро направились в разные стороны по улице Сепласия.
— Ого! — воскликнул кто-то из толпы. — Дело-то выходит нешуточное!
— Какое дело?
— Да кто ж его знает…
— Глядите, как бегут рабы префекта!.. Будто олени спасаются от борзых в лесу на Тифатской горе!
— Стало быть, случилось что-то важное.
— Ну, понятно. Куда ж это помчались рабы?
— Вот тут-то и загвоздка! Попробуй угадай!
— Эх, кабы узнать! С охотой отдал бы за это десять банок самых лучших своих румян, — сказал рослый, толстый краснощекий торговец благовониями и косметикой, вышедший из соседней лавки; он пробрался вперед, горя желанием узнать что-нибудь.
— Ты прав, Кальмис, — заметил какой-то капуанец, — ты прав: произошло что-то очень серьезное, это несомненно. А вот мы ничего не можем узнать, хотя нам-то нужно знать, что случилось. Просто невыносимо!
— Ты думаешь, грозит какая-нибудь опасность?
— А как же! Разве сенат отправил бы ни с того ни с сего целый отряд всадников да приказал бы им лететь во весь дух? Наверно, немало лошадей они загнали в дороге.
— Клянусь крыльями Ириды, вестницы богов, я что-то вижу вон там…
— Где, где видишь?
— Вон там, на углу Албанской улицы…
— Да помогут нам великие боги! — воскликнул, побледнев, торговец благовониями. — Ведь это военный трибун!
— Да, да… Это он! Тит Сервилиан!..
— Посмотри, как он спешит вслед за рабом префекта!
— Что-то будет!
— Да покровительствует нам Диана!
Когда военный трибун Тит Сервилиан вошел в дом префекта, уже всю улицу Сепласия запрудила толпа, и всю Капую охватило волнение. А в это время вдоль акведука, который доставлял воду в Капую с близлежащих холмов и на довольно большом расстоянии тянулся у самых городских стен, ехали верхом два человека огромного роста и могучего сложения; оба они тяжело дышали, были бледны, испачканы грязью и пылью; по одежде и оружию в них легко было признать гладиаторов.
Это были Спартак и Эномай; они выехали из Рима в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое того же месяца, скакали во весь опор, меняя лошадей на каждом привале, и довольно скоро прибыли в Суэссу-Пометию, но здесь их опередил декурион с десятью всадниками, — он мчался в Капую предупредить префекта о готовившемся восстании. Гладиаторам пришлось не только отказаться от мысли сменить лошадей, но вдобавок время от времени они должны были сворачивать с Аппиевой дороги на боковые дороги.
В одном месте им удалось купить двух лошадей, и благодаря силе воли и сверхчеловеческой твердости характера они продолжали путь, то сворачивая на проселки, то блуждая, то наверстывая потерянное время скачкой напрямик, — там, где Аппиева дорога делала повороты и петли, удлинявшие путь солдатам, и наконец выехали на дорогу, ведущую из Ателлы в Капую.
Они надеялись, что опередили гонцов сената на час — это было бы победой и великой удачей! Но вдруг, в шести милях от скал, где берет начало Кланий, примерно в семи милях от Капуи, лошадь, на которой скакал Спартак, обессилев, упала, увлекая за собой и седока. Желая поддержать лошадь, Спартак обхватил ее шею, но несчастное животное опрокинулось, придавив ему руку, и плечо у него оказалось вывихнутым.
Несмотря на сильную боль, Спартак ничем ее не выдал и только легкие подергивания его бледного лица открыли бы внимательному взгляду, как он страдал. Однако физическая боль была ничто в сравнении с Душевными муками, терзавшими этого человека железной воли. Неожиданная неудача привела его в отчаяние: он надеялся добраться до школы Лентула Батиата на полчаса раньше своих врагов, теперь же он приедет после них, и на его глазах будет разрушено, уничтожено здание, над сооружением которого он упорно работал пять лет.
Вскочив на ноги, Спартак, ни минуты не думая о вывихнутой руке, испустил вопль отчаяния, похожий на рев смертельно раненного льва, и мрачно произнес:
— Клянусь Эребом, все, все кончено!..
Эномай слез с лошади, подошел к Спартаку и заботливо ощупал его плечо, желая удостовериться, что ничего серьезного не случилось.
— Что ты!.. Что ты говоришь!.. Как это может быть, чтобы все было кончено, когда наши руки свободны от цепей и в руках у нас мечи? — пытался он успокоить Спартака.
Спартак молчал; потом, бросив взгляд на коня Эномая, воскликнул:
— Семь миль! Осталось всего только семь миль, а мы — да будут прокляты враждебные нам боги! — должны отказаться от надежды приехать вовремя! Если бы твой конь был в силах нести нас обоих еще три-четыре мили, остальной путь мы быстро прошли бы пешком. Ведь мы и так выиграли у наших врагов один час, да после прибытия гонцов им понадобится, по крайней мере, еще один час, чтобы отдать всякие приказы и попытаться сокрушить наши планы.
