— Конечно, выздоровел!.. И об этом твоем великодушном поступке мы тоже слышали!.. Валерия со слезами благословляла тебя. Нам все рассказал Гортензий, когда приехал на тускуланскую виллу… После смерти Суллы Валерия почти круглый год живет там.

В эту минуту на пороге палатки появился один из деканов гладиаторов и доложил, что молодой солдат, только что прибывший из Рима, настойчиво просит разрешения поговорить со Спартаком.

Спартак вышел из палатки на преторскую площадку; лагерь гладиаторов был построен в точности по образцу римских лагерей. Палатка Спартака была разбита на самом возвышенном месте, и перед ней было отведено место для военного суда. Эта площадка у римлян называлась преторской. За палаткой Спартака находилась другая палатка, где хранились знамена; возле нее стоял караул из десяти солдат во главе с деканом. Выйдя из палатки, Спартак увидел идущего к нему навстречу юношу, о котором ему только что доложили; юноше этому в богатом военном одеянии было на вид не более четырнадцати лет.

На нем была кольчуга, облегавшая плечи и тонкий, гибкий стан; она была сделана из блестящих серебряных колец и треугольников, соединенных между собой в непрерывную сеть, и доходила ему почти до колен. Панцирь этот был стянут в талии кожаным ремешком, отделанным серебряной насечкой с золотыми гвоздиками.

Ноги были защищены железными наколенниками, затянутыми позади икр кожаными ремнями, правую руку защищал железный нарукавник, а в левой юноша держал небольшой бронзовый щит, украшенный чеканными фигурками тонкой работы. С правого плеча вместо перевязи спускалась к левому боку массивная золотая цепь, на которой висел изящный короткий меч. Голову юноши покрывал серебряный шлем, на котором вместо шишака возвышалась золотая змейка, а из-под шлема выбивались золотистые кудри, обрамлявшие прекрасное юношеское лицо — нежное, словно выточенное из мрамора. Большие миндалевидные и лучистые глаза цвета морской волны придавали этому милому, женственному лицу выражение отваги и решительности, что никак не соответствовало всему хрупкому, нежному облику юноши.

Спартак недоуменно посмотрел на юношу, затем повернулся к декану, вызвавшему его из палатки, как бы спрашивая его, этот ли воин желал с ним говорить, и когда декан утвердительно кивнул головой, Спартак подошел к юноше и спросил его удивленным тоном:

— Так это ты хотел меня видеть? Кто ты? Что тебе нужно?

Лицо юноши вспыхнуло, затем вдруг сразу побледнело, и после минутного колебания он твердо ответил:

— Да, Спартак, я.

И после короткой паузы добавил:

— Ты не узнаешь меня?

Спартак пристально вглядывался в тонкие черты юноши, словно отыскивая в памяти какие-то стершиеся воспоминания, какой-то отдаленный отзвук. Затем он ответил, не сводя глаз с своего собеседника:

— В самом деле… Мне кажется… я где-то видел тебя… но где?.. когда?..

Затем снова наступило молчание, и гладиатор, первым прервав его, спросил:

— Ты римлянин?

Юноша покачал головой и, улыбнувшись печальной, какой-то вымученной улыбкой, как будто ему хотелось заплакать, ответил:

— Память твоя, доблестный Спартак, не так сильна, как твоя рука.

При этой улыбке и этих словах точно молния осветила сознание фракийца; он широко открыл глаза и со все возрастающим удивлением вперил их в юного солдата и неуверенным тоном воскликнул:

— Вот как! Неужели!.. Может ли быть?.. Юпитер Олимпиец! Да неужели это ты?

— Да, это я, Эвтибида. Да, да, Эвтибида, — ответил юноша, вернее девушка, так как перед Спартаком действительно стояла переодетая куртизанка Эвтибида. Он смотрел на нее и никак не мог прийти в себя от удивления. Тогда она сказала:

— Разве я не была рабыней?.. Разве я не видела, как родных моих обратили в рабство?.. Разве я не утратила отечества? Разве развратники-римляне не превратили меня в презренную куртизанку?

Девушка говорила, еле сдерживая гнев, а последние слова произнесла чуть слышно, но со страстным негодованием.

— Я понимаю, понимаю тебя… — задумчиво и грустно сказал Спартак, — может быть, в эту минуту он вспомнил о своей сестре. Минуту он молчал, затем, подняв голову, добавил с глубоким, печальным вздохом: — Ты слабая, изнеженная женщина, привыкшая к роскоши и наслаждениям… Что станешь ты здесь делать?

— О! — гневно воскликнула девушка. Никто не подумал бы, что она способна на такую вспышку. — О, Аполлон Дельфийский, просвети его разум! Он ничего не понимает. Во имя фурий-мстительниц! Говорю тебе, что я хочу отомстить за своего отца, за братьев, за порабощенную отчизну, за мою молодость, оскверненную распутством наших угнетателей, за мою поруганную честь, за мою загубленную жизнь, за мой позор, а ты еще спрашиваешь, что я собираюсь делать в этом лагере?

Лицо девушки и прекрасные ее глаза горели гневом. Спартак был растроган этой дикой энергией и силой и, протянув руку гречанке, сказал:

— Да будет так! Оставайся в лагере… шагай бок о бок с нами, если ты можешь… сражайся вместе с нами, если ты в силах,

— Я все смогу, что захочу, — нахмурив лоб и брови, ответила отважная девушка. Она взяла и судорожно сжала протянутую ей руку Спартака.

Но от этого прикосновения вся энергия, вся жизненная сила как будто ослабела в ней. Эвтибида вздрогнула, побледнела, ноги у нее подкосились, она была близка к обмороку. Заметив это, фракиец подхватил ее левой рукой и поддержал, чтобы она не упала.

От этого невольного объятия дрожь пробежала по всему ее телу. Фракиец заботливо спросил:

— Что с тобой? Чего ты хочешь?

— Поцеловать твою руку, твои могучие руки, покрывшие тебя славой, о доблестный Спартак! — шептала она и, мягко склонясь к рукам гладиатора, приникла к ним жарким поцелуем.

Точно туманом заволокло глаза великого полководца, кровь закипела в жилах и огненной струёй ударила в голову. На миг у него возникло желание сжать девушку в своих объятиях, но он быстро овладел собой, освободился от ее чар и, отдернув свои руки, отодвинувшись от нее, сдержанно сказал:

— Благодарю тебя… достойная женщина… за участие в судьбе угнетенных… Благодарю за выраженное тобой восхищение, но ведь мы хотим уничтожить рабство и поэтому должны устранять любое его проявление.

Эвтибида стояла молча, с опущенной головой, не двигаясь, точно пристыженная. Гладиатор спросил:

— В какую часть нашего войска ты желаешь вступить?

— С того дня, как ты поднял знамя восстания, и до вчерашнего дня я с утра до вечера училась фехтовать и ездить верхом… Я привела с собой трех великолепных коней, — ответила куртизанка, мало-помалу приходя в себя и наконец, окончательно овладев собой, подняла глаза на Спартака. — Желаешь ли ты, чтобы я была твоим контуберналом?[160]

— У меня нет контуберналов, — ответил вождь гладиаторов.

— Но если ты ввел в войско рабов, борющихся за свободу, римский боевой строй, то теперь, когда эта армия выросла до четырех легионов, а вскоре будет насчитывать восемь — десять легионов, необходимо, чтобы и ты, их вождь, имел, по римским обычаям, как консул, подобающую твоему званию свиту и поднял этим свой престиж. Контуберналы тебе будут необходимы уже с завтрашнего дня, так как, командуя армией в двадцать тысяч человек, ты не можешь попасть в одно и то же время в различные места, у тебя должны быть связные для передачи твоих распоряжений начальникам легионов.

Спартак с удивлением смотрел на девушку и, когда она умолкла, тихо произнес:

— Ты необыкновенная женщина!

— Скажи лучше, пылкая и твердая душа в слабом женском теле, — гордо ответила гречанка.

И через минуту продолжала:

— У меня сильный характер и пытливый ум, я одинаково хорошо владею латынью и греческим языком, я могу оказать серьезные услуги нашему общему делу, на которое я отдала все свое достояние… около шестисот талантов, а с этого дня я посвящаю ему всю свою жизнь.

С этими словами она обернулась к проходившей в нескольких шагах от претория главной дороге лагеря, по которой сновали взад и вперед гладиаторы, и позвала кого-то резким долгим посвистом; тотчас на дороге появился раб, подгонявший лошадь; на спине ее в двух небольших мешках было сложено золото Эвтибиды, которое она приносила в дар восставшим. Лошадь остановилась перед Спартаком.