Чудеса чудесами, но торговали бойко и за неделю все свои товары на драгоценные камни, блестящие, яркие ткани и пахучие пряности обменяли. В самый последний день перед отплытием пошел Андрей по городу прогуляться и забрел в древний, разрушенный храм. Вошел в заросшие багряными цветами ворота и пожалел об этом.

В храме этом целая орда голозадых обезьян поселилась, и как увидели они Андрея, завизжали, запрыгали, зубы оскалили, за порты Андрея тащат, а одна даже на грудь вспрыгнула и всю рубаху от злости изорвала!

— Ну, чего разорались, идолы?! В аду вы, что ли? — расшвыривает их ногами и руками Андрей. — А ну, брысь!

И бегом от греха к воротам, а там, незнамо откуда он взялся, сидит в пыли черный, аж синевой отдает, индус в грязной чалме. Перед ним корзина, а из корзины здоровенная змеюка, с руку толщиной, торчит. Индус с закрытыми глазами на пузатенькой дудке чего-то заунывное гудит, а змеюка капюшон раздула от злости или, может, оттого, что музыку шибко любит, и у самого индусова носа покачивается.

Андрей бочком-бочком мимо индуса прошмыгнуть хотел, а тот вдруг гудеть бросил, глаза открыл и говорит не по-своему, а по-нашему:

— Ты, чужеземец, нарушил покой мертвого города и разозлил сторожей его. Ты, чужеземец, должен за это заплатить, иначе не выйдешь.

— Надо так надо. — Андрей достал горсть золотых монет.

Индус цоп их — и в корзину!

— Совсем мало дал, — гундосит, — видишь, змея шипит: еще хочет. Вот это давай! — И показывает грязным пальцем на иконку с Богородицей.

Андрей широкой ладонью образок накрыл.

— Я ваши обычаи почитаю, а ты моих не тронь. Этого я тебе вовек не отдам!

— Отдашь! Отдашь!! — завопил вдруг индус и сейчас же стал расти, расти, и змея его тоже, и выросли оба выше ворот! Нависли над Андреем, все небо закрыли и шипят злобно.

— Свят, свят, свят! — отпрянул назад Андрей и перекрестился.

Хоть и свои у них боги, а нашего креста колдун этот испугался, опять стал худым и маленьким, как прежде, а вот глаза такой адской злобой налились — у его змеи добрее.

— Попомнишь меня, Андреюшка, — трясется, как в ознобе, — будешь знать, как на великого чародея Мардария крест налагать!

— Уймись ты, колдун! — рассердился Андрей. — И змеюку свою мне в лицо не тычь, не то башку ей оторву.

— Великой принцессе Аммоне голову рвать?! — завизжал чародей и вдруг на одном месте завертелся юлой вместе со своей «принцессой», превратился в высокий пылевой столб и с воем улетел прочь.

Андрей же иконку поцеловал и скорым шагом из мертвого города к кораблям заспешил.

Вечером по сиреневой воде отплыли, слава Богу, и так шибко понесло их теплым ветром, что чайки едва за ними поспевали.

На девятый день все пять кораблей посреди моря встали, как в песке увязли, и ни туда ни сюда. Ветер дует, а они стоят, как на якоре! Мимо них другие корабли плывут, а они будто в лед вмерзли. Старые поморы насупились, меж собой шепчутся, видать, морской дьявол дани просит.

К вечеру, как только солнце померкло, вскипела вдруг пузырями вода возле кораблей и выплыло блестящее, черное чудище, похожее на скользкую медузу, но размером с кита. От великой волны корабли чуть не перевернулись, а нескольких моряков за борт снесло и ни один не выплыл.

Андрей в борт вцепился, кричит чудищу:

— Эй ты, зверь морской! За что корабли мои держишь?!

— Дани жду-у-у!! — тяжким голосом, как из преисподни, отвечает.

— Что ж тебе надо, жемчуга или золота?!

— Тебя-а-а!!

— Да за что же мне смерть такая?! — ужаснулся Андрей.

— За обиду великому Мардари-ю-у!

— Не бывать этому! — схватил в сердцах бочонок с солониной и швырнул в чудище.

А чудищу эта бочка — как слону слива! Однако оно осердилось и один корабль перевернуло. Корабль вместе с людьми — камнем на дно, а зверюга морская в воде колыхается и жутким голосом, от которого кровь стынет, воет.

— Не спрыгнешь в воду — всех утоплю-у-у!

Оглянулся Андрей на своих, глаза их, полные ужаса, увидел и говорит бодро:

— А что, братцы, приуныли? Не боись! Кому сгореть, тот не утонет! Если не выплыву, Любаше моей земной поклон и прощение, и дите мое в сиротстве не оставьте. Жене скажите, что не отступился от нее, потому что Бог навек мне ее дал. Ну, а вы простите, если кого обидел.

Перекрестился широко, «Благослови, Господи!» крикнул и спрыгнул вниз с борта, прямо на скользкую спину чудища, и вместе с ним на дно провалился, так, что только страшный водоворот на этом месте завертелся.

Корабли враз посрывались с этого гиблого места.

Тьма, холод и страшная тяжесть навалились на Андрея, и отлетела от него на время душа, а когда наконец очнулся, увидел, что не на дне морском и не в пасти чудища лежит, а на горячем белом песке и смотрят на него не пучеглазые рыбьи глаза, а чудесные девичьи.

Сидит рядом с ним девица неземной красоты. Длинные, до земли, черные волосы блестят и искрятся, как уголь, кожа нежней, чем у младенца, зубы жемчугом переливаются, губы темным бархатом отливают.

— Кто ты? — сел Андрей.

— Сама не знаю, — улыбнулась девица, — сколько живу на этом острове, никого, кроме тебя, не видела. А тебя волной нынче на берег выбросило, весь в тине и ракушках был. Утоп, что ли?

— Мет, меня колдун в чалме вместо выкупа морскому чудищу отдал и в морскую пучину вверг. Может, и тебя этот элодей сюда забросил?

— Не знаю, — печально вздохнула девица, — однако вставай, пойдем в дом, отдохнешь от пережитого.

И пошла по краешку берега, босыми ногами на морские камешки ступает, а камни эти тотчас в драгоценные превращаются! Красные гранаты, зеленые сапфиры, изумруды чистейшей воды, золотистые сердолики сверкающей дорожкой за ней стелются.

Андрей полные пригоршни набрал и ахнул — настоящие!

— Ай да девица! — молвил.

А она идет, не оборачивается, будто ничего особенного в этом чуде нет. Пришли они к зеленой роще, а в ней не елки с березами росли, а какие-то диковинные деревья. Листья у них толстенные и на весла похожие, стволы мохнатые, с колючками и сплошь цветами до самых макушек увиты. А цветы-то — не васильки или вьюны какие мелкие, а с большую тарелку, переливаются розовым и фиолетовым цветом, а пахнут так сладко, что у Андрея голова, как у пьяного, закружилась.

Посередь тенистой рощи снежно-белый дворец разноцветными окошками горит.

— Думал, в ад попаду, а в раю оказался, — восхищенно качает головой Андрей.

Внутри дворца тишина и прохлада, ковры мягкие на полу, на низеньких столиках фрукты-ягоды диковинные, на золотом блюде еда всякая, однако видом не наша. В хрустальных кувшинах чего только не налито, но браги и кваса нет.

И началось у Андрея житье, какое не у всякого царя-короля бывает. Ест, спит, по острову гуляет, с девицей приятные разговоры разговаривает, а она возле него не как хозяйка, а как служанка вьется, ни в чем не перечит, и то ему, и это, и пятое, и десятое. Все, что ни захочет, уже здесь. Для другого мужика такая жизнь только в сказочных мечтаниях привидеться может. Андрею же пустая, бездельная жизнь эта скоро наскучила. Затосковал…

Сидит-грустит на бережку, в воду от нечего делать драгоценные камни швыряет и думает: «За морем веселье, да чужое, а у нас горе, да свое… Сейчас бы щец кисленьких да ржаного хлеба с огурцом! Эх, Любаша, Любаша…»

Почуяла грусть-тоску его девица-хозяюшка и однажды темной ночью, когда Андрей в своей опочивальне на шелковых покрывалах лежал и в оконце на чужие звезды глядел, тихо к нему вошла, села на край кровати и стала волосы ему нежно рукой перебирать.

— Полюбился ты мне, Андреюшка, — шепчет, — все ждала, что ты мне это скажешь, а ты даже по имени меня ни разу не назвал.

— А какое у тебя имя? — смутился Андрей.

— Я не знаю. Но хочешь если, зови меня так, как твою жену звать.

— Любаше-ей?! Ну нет! Любаша у меня одна. Сестрой тебя буду звать.