А к мужику-спасителю в толпе тот седенький старичок подошел и шепнул тихонько:

— Вот и сослужил ты мне службу. Второй раз от поругания спас. Ну, прощай, милый!

— Да ты кто же будешь?!

Старик обернулся и с улыбкой кивнул на спасенную икону.

— Николай Угодник! — охнул мужик и без сил на землю повалился.

Народ же решил, что это он в битве за икону так пострадал, и за такое геройство сделали старостой церкви. В достатке стал жить.

Кузнец да жестянщик по краям деревни селятся, чтоб не досаждать своим стуком и грохотом соседям, а куда же отселять мужа с женой, во вражде живущих?

С утра до ночи в избе Степана и Марфы визг, будто кошке хвост прищемили. Это Марфа с мужем беседуют. Когда же пушки грохочут, это Степан противника громит. Много лет без мира воюют и, хоть молодые совсем, однако от злости состарились раньше времени. Да и было бы из-за чего воевать! Спроси каждого, из-за чего спор был, зачем посуду били, и не вспомнят.

Однажды, как и всегда, ссора, будто порох от искры, вспыхнула, и такие позорные слова Степан про себя услыхал, что, задохнувшись от злости, пулей из избы вылетел и так дверью грохнул, что стекла задрожали и иконка Николы с гвоздика на пол упала.

Чуть не бегом три улицы Степан отмахал. Волосы всклокочены, пиджак не застегнут, так и шагнул, сам не зная зачем, в маленькую церковь. Стоит, дышит тяжело. Какие там молитвы — ничего на ум не идет!

Подходит к нему какой-то бедный старичок, лысый, с седой бородой.

— Что, — говорит, — Степан, опять воевали?

— Откуда знаешь-то?

— Да ты весь кипишь! Из глаз искры, из ушей дым, изо рта пламя.

«Ну погоди, змеюка, — Степан думает, — вернусь, я тебе все волосья повыдеру! Вон как мужика довела — уже все видят!»

— Не-ет, Степанушка! Эдак ты ее не одолеешь, — будто мысли его прочел, говорит старик.

— А ты, что же, секрет какой знаешь?

— Знаю, — улыбается, — пойдем, покажу.

Выходят из церкви, идут по улице.

— Вот, погляди, — указывает старик на двух мужиков, что пытались тяжелое бревно в ворота втащить.

Мужики красные, злые, пыхтят, ругаются, ничего у них не выходит, потому что бревно поперек ворот пытаются протащить.

— Заходи назад! — орет один.

— Сам заходи! — огрызается второй.

Ругались, ругались, никто уступить не хочет. Плюнули, бросили бревно и ушли в разные стороны.

— Вот и вы так же друг дружке не уступаете. Гордыня в вас беснуется, а она до добра не доведет. Как эти с бревном не вошли в ворота, так и вы со своей гордыней в райские врата не пройдете.

Степан в затылке скребет, стоит насупившись.

— Ага, — говорит, — уступлю я ей, а она — нет. Будет ли польза?

— Будет, будет! — улыбается старичок. — Грязь грязью не смоешь, огонь огнем не загасишь. Только покорное слово гнев укрощает.

Пока Степан думал, сапогом землю ковыряя, старик ушел. Пошел и Степан к себе. Только вошел задумчиво, Марфа с лавки подскочила — и к нему со скалкой! Еле терпения ей хватило, чтоб мужа дождаться и чтоб последним словом не его грохнувшая дверь была, а ее ухватистая скалка.

Замахнулась на него привычно, а он и не закрылся, и не отпрыгнул, и не схватил табурет в оборону, а сделал то, от чего у Марфы рука ослабла и скалка из вялых пальцев на пол брякнулась.

Поклонился Степан ей в пояс и говорит с покаянием:

— Прости меня, Марфа, что в доме у нас не мир, а война. Моя вина, что ни в какой малости тебе не уступаю. Теперь же слова поперек не скажу.

Марфа глазами хлоп-хлоп. Не-ет, думает, не проведешь! Хитрость какую удумал! Не на такую напал!

Однако на стол собрала, to молчании пообедали. Марфа за мужем настороженно наблюдает, ждет от него каверзы, а каверзы никакой и нет. «Может, он от скалки головой повредился?» — думает. Так до самого вечера Степан ей во всем уступал, ни в чем не перечил, и вот это Марфу и взбесило. Давай ни с того ни с сего кричать, визжать, ногами топать, а Степан все одно талдычит: «прости» да «прости».

— И что же это я одна как припадочная верещу? — опомнилась наконец. — Рядом с такой кротостью собакой гавкаю!

Села на лавку — и ну реветь!

— Он и да чего же мы с тобой наделали-и-и! Ой и на чего же мы свою жизнь потратили-и-и!!

А Степан рядышком сел, обнял ее и тоже басом заревел. Так и ревели, пока не устали. Как семена имеют нужду в дожде, так и душа нуждается в слезах, чтобы смягчить ее черствость и жестокость. Вот и эти, отплакавшись, по-новому на себя глянули и улыбнулись.

— А ты чего это, Степан, вдруг такой добрый стал?

— Да один старик мне бревно показал, оно-то меня и перевернуло. — Наклонился и поднял с пола иконку Николая Угодника. — Господи! Да ведь это он, тот старик! Да быть такого не может!

И после этого чуда стал Господь деток им слать — одного за другим, одного за другим, так что люльку едва освобождать успевали.

Жил-был хорошим, безотказный мужик, Тихоном звали. Все умел делать, вот это умение его и сгубило. Придет к кому-нибудь печь перебрать, сделает быстро, ладно, с любовью, ну, хозяин ему премию кроме денег, рюмку нальет, другой — две, и пошло-поехало!

Сначала только после работы пил, а потом во вкус вошел и перед работой начал — «для ловкости пальцев и гибкости мозгов».

Однако пальцы его вскоре негнущимися стали, а сам он превратился в самого горького пьяницу во всем городе. Когда под забором валялся, бесы его своим шершавым языком пробовали: теплый еще или уж можно крючьями в ад волочь. Так потом даже у них, бесов, три дня язык от горькой водки горел! Не стали его в дома звать, потому что «гибкость мозгов» у него такая сделалась — по гвоздю молотком попасть не может.

Идет он однажды осенью по улице, бесцельно в землю уставившись, и думает равнодушно: «Эту зиму не протянуть уж мне. Ну и ладно».

Вдруг слышит, кто-то в окошко ему стучит. Глянул — знакомая вдова, у которой он дверь чинил, зовет: зайди, мол. Зашел, кепку снял, у порога мнется.

— Ты моего мужа Ивана помнишь? — спрашивает вдова.

— Как же, помню. Его на фабрике колесом железным зашибло.

— Сегодня пять лет с того дня. Хочу камень на его могилку заказать, а денег нет. Вот только цепочка золотая — он подарил. Ты ведь всех мастеров знаешь, Тихон, сходи поторгуйся, может, кто возьмется за ату малую цену, а? А я тебя за это всю зиму кормить буду.

— Попробую, — степенно Тихон говорит, а сам рад, что кто-то ему еще верит.

— Да ты не потеряй цепочку-то. Больше у меня ничего нет.

Завернула ее в бумажку и Тихону во внутренний карман поглубже затолкала. Идет Тихон и размышляет, как бы вдове помочь, ведь никто за такую цену связываться не будет. А тут кабак на пути.

«Зайду, — думает, — может, кто чего подскажет».

Однако хозяин ручищи растопырил и давай позорить при всем народе:

— Иди отсель, пьянь подзаборная! У тебя долгов пять возов.

— А кто ты таков есть?! — выпятил грудь Тихон. — Я вот заказ получил и плату тоже!

И показывает всем цепочку в бумажке. Кабатчики его под руки и со всем почтением за столик, а на столике, откуда ни возьмись, водочка в запотевшем лафитничке, а на закуску друзья-собутыльники подсели.

— Ну, Тихон, опять в люди выходишь. Это надо обмыть.