Через час Тихона без чувств из-под стола выволокли, цепочку платой за водку забрали, а бумажку с усмешкой обратно в карман затолкали. Самого же на его любимое место, под забором, уложили. Под утро очнулся, весь в росе, окоченел, стал вспоминать, что вчера было, и ужаснулся. Поминальные вдовьи деньги пропил!

— После такого, — шепчет, — жить никак нельзя. Буду здесь лежать, пока не околею. Найдут меня, закопают поглубже, а позор мой еще долго по земле бродить будет. Нет, Тихон, вдовьи деньги надо вернуть, а после уж можно и ножки протянуть!

Пока эдак вот в раздумье лежал, люди на работу пошли и наткнулись на Тихона, а он от сраму глаз не открывает, лежит не дышит, холодный, будто мертвый.

Бабки сбежались, запричитали: прибрал, мол, Господь непутевого Тихона, однако надо его по-христиански похоронить.

Тихон лежит, ни гугу, а бабки — такие расторопные! — уж гроб дешевенький дощатый раздобыли, положили его в гроб-то и в церковь снесли, пускай, мол, ночь постоит, завтра батюшка отпоет — и на погост.

Ну, лежит Тихон в гробу, руки на груди сложены, в пальцах свечка, вокруг головы восковые цветочки, тишина в церкви, только горячий воск ему со свечи кап да кап, кап да кап на руку, а ему ни пошевелиться, ни поморщиться нельзя. Какая-то женщина в черном платке сидит на скамеечке возле его гроба и тихонько плачет.

Уж и служба давно кончилась, и сторож церковь на замок замкнул, а эта сидит и сидит. Монашка, что ли? Тихон лежит, не шелохнется, терпит, ждет, когда эта женщина уйдет или уснет, чтоб ему из гроба выбраться.

Приоткрыл один глаз, чтоб поглядеть, кто это по нему, беспутному, так убивается, а женщина низко сидит, не видно ее. Зато прямо перед собой, на стене, видит: большая икона Богородицы, «Неупиваемая чаша» называется, та самая, что от пьянства спасает.

«Ну надо же, — думает, — прямо под эту икону меня поставили. Эх, дурень я, дурень! Не в гробу к этой иконе являться надо, а живьем. А сейчас кто я есть? Живой покойник!»

Закрыл глаз и заплакал тихонько над пустой своей жизнью, да так горько заплакал, что уж и не чувствует, как воск ему руку жжет. Вот так и плачут они вдвоем в темной церкви, женщина — на скамеечке, а Тихон — в гробу.

«А-а, — догадался наконец, — знаю, кто это плачет. Вдова это! И не по мне убивается, а по цепочке своей».

И так ему стыдно за свой грех стало, что возопил про себя: «Пресвятая Богородица! Прости меня, злодея! Если жив буду, в рот зелья не возьму, только помоги мне: слабый я, один не справлюсь. А цепочку эту я отработаю, вот Тебе крест!»

И торжественно перекрестился в гробу. Испуганно глаза открыл; не видела ли вдовица? А перед ним на лампаде, что перед иконой висела, та самая золотая цепочка качается!

Тихон вместе с цветочками из гроба на пол вывалился, стоит, рот беззвучно, как рыба, разевает и рукой вдове на цепочку указывает, вот, мол, она, не убивайся понапрасну.

— Я по тебе плачу, — вдруг чуть слышно сказала эта женщина. Подняла голову — и Тихон от ужаса будто каменный стал. Заплаканными глазами кротко смотрела на него сама Богородица!

— Не бойся меня, Тихон. Коротка была твоя покаянная молитва, а спасла тебя. А теперь иди и то, что вдове нужно, возле церковной ограды найдешь.

В это время цепочка качнулась и соскользнула с лампадки на пол, Тихон, как во сне к ней подался, поднял, глядь — а скамейка пуста!

Тут дверные засовы загремели, двери отворились, свет утренний церковь залил, и первой, кто в церковь вошел, вдова была. Еле на ногах устояла, Тихона живого, возле пустого гроба, увидев.

— Господи, помилуй! Да как же это? Ведь ты вчера умер, я тебя, бедного, отпевать пришла…

— Да нет, жив пока, — смутился Тихон, — это душа у меня чуть обмерла на холоде, а здесь, в тепле, ожила. А камень я тебе нашел, Варвара. Пойдем, глянешь. Одна хорошая женщина для своего заблудшего сына приготовила, думала, помер он, а он — нет, выздоровел, слава Богу. И цепочку твою не взяла, вот она, в целости.

Варвара недоверчиво ему в глаза глянула, женщину не проведешь: неправду за версту чует, а неправды-то в его глазах и не было…

Послал Господь с неба на землю грозного Ангела — забрать души у пятерых грешников: скряги, пьяницы, вора, душегубца и богохульника.

Пока Ангел собирался, Богородица быстрей его на землю голубкой слетела, чтоб помочь грешникам этим раскаяться, ведь в самых страшных элодеях, в отличие от падших бесов, Божья искра живет. Как в потухшем костре, глубоко под мертвой золой она тлеет и хоть тепла не приносит, однако если раздуть ее, быть может, новый костер от нее возгорится, а в человеке новая жизнь заалеет.

Первому к скряге-сребролюбцу явилась Богородица. Прикинулась сгорбленной старухой и говорит:

— Вот и смертушка твоя, Демьян! Собирайся.

Демьян как подкошенный на колени пал.

— Не губи, — вопит. — смертушка! Дай мне еще три года сроку, чтоб миллион накопить.

— Да ты, никак, не понял, Демьян, кто я? Бросай свои мешки с деньгами, сундуки с золотом, шубы, которые не носишь! Мне ты безо всего нужен. Голым в мир пришел, голым и уйдешь, ничего в ямку не утащишь.

— Дай мне еще три месяцу сроку! — вопит Демьян. — Для чего же копил я, чтоб вот так все и бросить?!

— Ни тебе самому, ни другим пользы от твоего богатства не было. Бес сребролюбия разум тебе помутил и оставил одного. Ни семьи у тебя, ни детей, ни друзей, ни дел добрых. Сгинешь сейчас, никто и не заметит, никто добром не вспомнит. Зачем жил-то, Демьян, сам знаешь?

— Не губи, смертушка! — плачет Демьян. — Права ты. Денег у меня море, а счастья ни капли. Дай мне три дня еще, я все на себя истрачу!

— Через три часа за тобой приду, а пока делай что хочешь, — сказала и исчезла.

Демьян по комнатенке убогой заметался, тайники подпольные да застенные пораскрывал, весь пол ворохом денег да золотом завалил, сел на него без сил и с ужасом думает: «Не успею! Не успею ведь!! Мыслимо ли за три часа этакую прорву денег на себя истратить?!»

Вдруг колокол за окном — бам! Бам!

— Да что ж это? — похолодел. — Час пролетел, всего два осталось!

Напихал денег по карманам и как безумный на улицу выскочил. Возле церкви нищие калеки его обступили, подай да подай им. А как подашь, жалко ведь, на себя скоплены!

Одна женщина в лохмотьях в ноги ему повалилась:

— Подай, Христа ради! Младшенький помер, похоронить не на что. А я тебя век поминать буду!

— Правда?! — встрепенулся Демьян — хоть кто-то его вспомнит.

Дал ей денег, а другие тоже руки тянут: и мы тебя век не забудем, благодетель ты наш.

— Да уж не забудьте, — торопливо рассовывает по рукам деньги, — Демьяном меня звать!

Обратно в дом метнулся, теперь уж целую корзину денег волочит и прямиком в церковь.

— Батюшка, — говорит священнику, — прими это на храм Божии, да поминайте тут меня, когда помру. Демьяном Кузиным меня звать.

— Господи, слава Тебе! Только я подумал, чтоб воскресную школу для ребятишек открыть, а ты тут как тут! Не только поминать тебя будем за доброту твою, а именем твоим школу назовем!

— Ну да?! — не поверил Демьян. Сердце от радости сжалось, что не исчезнет он с земли теперь бесследно, и вдруг почувствовал, что совсем не жаль ему этих денег!

Божья искра, что у него в душе теплилась, разгорелась вдруг и обожгла беса сребролюбия, что в нем прижился. Бес этот, плюясь и кляня Демьяна и в хвост и в гриву, выскочил из него как ошпаренный и побег новую нестойкую душу соблазнять. А Демьян, как на крыльях, в дом влетел, а там его огненный Ангел поджидает.