— Не могу тебе сестрой быть, но хочу женой тебе быть.

— Прости, хозяюшка, жена у меня уже есть. Богом данная, и мы с ней в церкви повенчаны. А двух жен быть не может — грех это.

— Да какой же грех? Ты ведь отсюда никогда больше домой не воротишься. Кому же верность твоя нужна? Ведь не ждет тебя уже никто, даже жена. Ты же для всех в море сгинул, чудищем проглочен. Здесь же мы с тобой как в раю жить будем, и никто нас на всем белом свете на острове этом не разглядит.

— Бог разглядит, — поднес Андрей образок к губам.

— Вот что тебя держит! — засмеялась девица. — Медяшка! Давай я ее в море брошу, если сам боишься.

— Да ты в уме ли?! — вскочил Андрей с кровати. — Не медяшка это, а совесть моя.

Потемнели глаза у девицы, брови нахмурила, губы сжала в ниточку, и сразу красоты у ней поубавилось. Встала и ушла с обидой.

Душная ночь все звезды загасила, а дурман-цветы Андрея усыпили, но чудится ему во сне, будто кто в опочивальне есть. Силится глаза открыть, а не может: руки-ноги как бревна тяжелые стали, не пошевелить.

— Господи, — шепчет, — что же это?!

Вдруг кто-то в кромешной тьме как взвизгнет, да так страшно, будто чем острым Андрееву голову насквозь проткнул. Открыл он наконец глаза — и похолодел. Вокруг его кровати неподвижно висели в воздухе какие-то безобразные, волосатые, страшилища. Сами они были почти невидимы, а вот налитые кровью глаза горели в темноте такой лютой ненавистью, что у Андрея от ужаса волосы дыбом встали.

Внезапно кровать его затряслась как в лихорадке и, сорвавшись с места, под адский визг и хохот мерзких бесов, как бешеный конь, принялась скакать, прыгать, переворачиваться и носиться по комнате.

— Господи, помилуй! Господи, помилуй! — помертвевшими губами беззвучно шептал Андрей.

Побелевшими пальцами вцепился в края кровати, чтоб не свалиться, потому и перекреститься не может.

Вдруг дверь неслышно открывается, без всякого страха девица-хозяйка входит, руки к нему тянет и говорит:

— Андрей! Андрей! Послушай меня, я знаю этих духов, им не ты нужен, а медяшка твоя. Отдай ее им, или разорвут тебя!

Пока же говорила, визг и бесовский хохот стихли, кровать на место встала — ждут.

— Ага, сейчас, — говорит Андрей, правую руку поднял и перекрестил себя и всех чертей направо и налево.

Все бесовское наваждение, словно дым, сильным ветром сдуло, исчезло все, как и не было.

Одна бледная девица осталась и говорит с печалью:

— Ведь они каждую ночь теперь являться будут, пока не погубят. А я тебя уж спасти не смогу.

— Кто в меня душу вложил, тот и вынет. Будь что будет, а от Бога и жены своей не отступлюсь.

— Да знаешь ли ты, безумный, как твоя ненаглядная веселится сейчас? А ты лютой смертью за нее, гулящую, умереть хочешь? Пойдем, поглядишь.

Вышли в ночной сад, она его к беседке подвела.

— Ну, гляди на свою Любушку! — и захохотала Андрею в лицо.

Сейчас же внутри беседки синий огонь полыхнул, и превратилась она в стеклянный дом, а дом-то точь-в-точь его, Андреев! И видно сквозь прозрачные стенки, что в его опочивальне сидит на лавке какой-то чернявый молодец в расстегнутой красной рубахе, на цыгана похожий, а у него на коленях с распущенной косой и в рубахе исподней его Любаша!

Хлюст этот что-то жарко ей на ухо шепчет, целует ее в губы, а она на спину откидывается и хохочет распутно, как девка гулящая. Андрей от ужаса и омерзения будто в землю врос, стоит деревом, глаза огнем полыхают, кровь в сердце вскипела. Еще бы чуть-чуть — и проклял бы свою жену! Но Бог каждому по силе его крест налагает и не дает искушений сверх его меры. Вот и сейчас заставил Он Андрея пристальней вглядеться и увидеть в своей жене что-то не то, не ее.

Вот! Рука-то, которой она чернявого обнимала, шестью пальцами шевелила!

— Да ведь это бес, а не жена моя! — выдохнул Андрей. — Господи, слава Тебе! Открыл Ты мне очи.

И только истово перекрестился, как вместо обольстителя сидит на лавке тот самый индус-колдун, а вместо мнимой жены его — девица-хозяйка со змеиными глазами!

Андрей и их широко перекрестил, и тотчас стеклянный дом вздрогнул и с грохотом разлетелся во все стороны блестящей мелкой крошкой. Будто холодными брызгами его окатило. Зажмурился, а когда глаза открыл, видит, что лежит он на палубе своего корабля, а вокруг товарищи на него с испугом смотрят.

— Ты чего, Андрей Степаныч, нас пужаешь? — тревожно старшой говорит.

— Да что со мной было-то?! — растерялся Андрей.

— Да у тебя, видать, от индийской жары разум помутился. Влез вдруг на борт и ни с того ни с сего — бултых в море!

— Да как же ни с того ни с сего?! — вопит Андрей. — А корабли-то встали как вкопанные, забыли?! А чудище выплыло, один корабль утопило и меня вместо дани в пучину забрало?!

— Да Бог с тобой, Степаныч! — хохочут товарищи. — Как плыли, так и плывем без всяких чудищ!

— Да сколько же времени прошло, как я за борт махнул?! — чуть не плачет Андрей.

— Да с полчаса, может, пока тебя обратно из воды не выволокли и не откачали.

У Андрея голова кругом пошла.

— Ну не привиделось же мне? — бормочет. Однако не стал более товарищей убеждать: все равно не поверят ни в кровать скачущую, ни в девку шестипалую, ни в стеклянный дом.

Через месяц к родным берегам пристали. Народу на берегу — тьма! Радости-то у жен, матерей и детей! Вот и Андреев тесть важно усы крутит, рад, что не подвел его зять, а рядом Любаша его желанная!

Андрей сбежал к ней по узким сходням со всех ног, а она мимо него на корабль глядит, кого-то высматривает.

— Любаша! Аль не ждешь меня?! — опешил Андрей.

Охнула Любаша в испуге, смотрит на Андрея, будто впервой видит.

— Да ведь ты седой совсем! — шепчет.

— Седой-седой, а деток рожать молодой! — хохочет тесть. — Две дочки у тебя, Степаныч!

— К-как две?

— А так. Послал нам Господь на счастье Веру и Надежду. Так их в церкви без тебя окрестили.

Ночью, сидя возле сомлевшего мужа, Любаша перебирала руками его седые волосы и вдруг тихо сказала:

— А ведь я все знаю, что с тобой было…

— Как знаешь?! — вздрогнул Андреи. — Я ведь тебе ничего про эту страсть не рассказывал!

— И не рассказывай. Душа-то у нас с тобой от Бога одна, а потому все, что с тобой будет, и мне откроется.

Однажды, на Светлую Пасху, одна бедная вдова покрасила луковой шелухой два яичка и говорит сыну:

— Пойди, Ванятка, в церковь и подай яичко нищему, а другое мы в доме оставим, вдруг кто похристосоваться придет.

Пошел Ванятка в церковь, народу наряженного на улицах тьма! Только и слышно: «Христос Воскресе!» — «Воистину Воскресе!»

Возле церкви нищие столпились, у всех полны котомки румяными куличами да крашенками, а в сторонке одиноко стоит худой старичок в плохонькой одежонке, и ничего у него в руках нет.

Ванятка к нему.

— Христос Воскресе, дедушка! Возьми яичко вот.

— Воистину Воскресе, милый! — обрадовался старик. Поцеловались они трижды, он и говорит: — Я тебя тоже одарить хочу. Давай крестами меняться!

И снимает с себя нательный крест, а он как жар горит!

— Нет, дедушка, мой-то простой, а твой золотой!

— Ничего, милый, бери. А как захочешь ко мне в гости прийти, поцелуй этот крест и скажи: «Господи, благослови!» — и увидишь, что будет.

Счастливый Ванятка бегом домой, матери ничего не сказал: заругает ведь за дорогой крест. До обеда терпел-терпел, что, мол, будет, если крест поцеловать, и не выдержал.

Взял горячий крест, поцеловал и только сказал: «Господи, благослови!», как сейчас же оказался на девятом небе, в цветущем райском саду. И слетает к нему чудной красоты Ангел и говорит: