Задумываюсь, машинально перебирая оставшиеся фото. Затем кошусь на рюкзак Роджера, в котором, вероятно, лежит фотоаппарат.

— А сегодня ты тоже… фотографировал?

Дожидаясь его ответа, сглатываю комок в горле.

— Черт, Роджер! Это перебор! Моему отцу совсем не надо такое видеть! Удали!

Впервые за все время общения у озера на лице Роджера, как подснежник сквозь снег, пробивается улыбка. И я вспоминаю, что окно на кухне Графа было зашторено. Уф…

Я только что выдала сама себя.

— Роджер. Это только твои догадки… Ты точно меня слышишь?

Его улыбка все ширится.

Я не могу ему угрожать. Мне нечем его шантажировать и нечего предложить. Поэтому просто протягиваю Роджеру фотографии — но в последний момент выхватываю из его пальцев — и заглядываю в конец стопки. Выбираю один из последних снимков, сделанных вчера возле Понтиака, после испытания на вокзале. Граф обнимает меня. Его лицо — крупным планом. Оно настолько выразительно, что я чувствую боль в солнечном сплетении. Он переживает за меня. Ему плохо. И что-то еще… Что-то светлое…

— Это фото я забираю себе.

Не жду согласия Роджера. Засовываю фотографию к себе в сумочку — и возвращаю куртку.

Все, я готова.

Последний поворот.

Мы на месте.

Я люблю этот дом. Уютная коробочка с коричневой черепицей и садом, который подступает к самым стенам. В особо ветреные дни веточки яблонь царапают стекла. А теплой осенью так пахнет спелыми яблоками, что дух захватывает.

Забор не высокий: с улицы видно и крыльцо с фонарем, который папа зажигает каждую ночь, и аккуратно стриженная лужайка, и будка, где живет старый добрый Арго — породистая немецкая овчарка.

Я открываю калитку — и Арго бросается на меня, неистово виляя хвостом.

— Сидеть, Арго! Сидеть! — как можно более строгим голосом выкрикиваю я — эта овчарка способна сбить меня с ног.

Арго слушается, хотя, поскуливая, лупит хвостом по земле и нетерпеливо переминается с лапы на лапу.

Стоит не появиться здесь хотя бы неделю, и от запаха родного дома — такого незаметного при каждодневном ощущении — начинает щемить сердце… Правда, сегодня, переступая порог, моя голова занята другим — как бы выйти сухой из воды. А еще недавно казалось, что моя головная боль — это исключительно отношения с Графом.

Прохожу в коридор. Волнуюсь, как перед сдачей первого экзамена в универ.

— Здравствуй, Крис, — доносится со стороны кухни.

— Здравствуй, — отвечаю я — и про себя добавляю: «Глеб…»

Меня немного знобит, но дело не в простуде, — да я и не помню, когда болела в последний раз. Надо бы зажечь лампу, но все брожу по комнате, наступая на бледные прямоугольники фонарного света, льющего в окно. На лэптопе только что зажглась заставка — звездное небо.

Чувствую себя загнанной в угол. Чтобы ни делала — это не выход. Я как муха, которая чем сильнее старается выбраться, тем больше запутывается в паутине. Но как же не пытаться?..

Полтора часа до полуночи…

Этого времени мне бы хватило, чтобы дойти до Графа пешком. Но я не пойду. Пора привыкать к мысли, что я больше его не увижу.

Открываю на лэптопе файл. Думала, он унесет меня, — или, хотя бы, напомнит, почему все происходящее — к лучшему. Но не выходит даже складывать буквы в слова. Побегаю глазами по строчкам — и понимаю, что в памяти не остается ничего. Захлопываю крышку лэптопа.

Мне больно.

Когда я в последний раз чувствовала такую сильную душевную боль?.. Восемь месяцев назад, обнаружив, что происходит с отцом…

Мне всегда с ним одновременно невероятно просто и невероятно сложно. Просто — потому что он любит меня. Сложно — потому что ради моего счастья он может даже засадить меня в клетку — образно выражаясь. Хотя… Нет, все-таки, образно.

Он никогда не верил в компромиссы — и уж точно не верит сейчас. Сначала меня это устраивало — как одна из черт характера близкого человека. Я с радостью следовала тому направлению, которое он указывал. Помню первый день, когда я перешагнула порог его дома уже в роли приемной дочери… Опустим, на какие ухищрения для этого пришлось пойти ему — судимому, официально безработному, не женатому мужчине. Не удивлюсь, если по предоставленным документам он числился законопослушным, женатым, высокооплачиваемым менеджером по продаже, например, бетона.

Да, мой папа оказался вовсе не таким простым человеком, как можно было подумать, глядя через стекло кафе на размягченные в чае сухарики. Он и в самом деле окончил педагогический университет и некоторое время преподавал физику в старших классах, но потом получил судимость — и это поставило крест на его работе. Долгое время его источники дохода были для меня тайной за семью печатями.

Итак, первое, что он сделал, когда я переступила порог его дома, — постриг меня налысо — вши к тому времени еще не вывелись. Вот так — с сияющей головой — из-за отсутствия волос, и сияющим лицом — из-за улыбки до ушей — мы отправились на первый в моей жизни шопинг — под закрытие торгового центра, чтобы избежать толпы.

В ту ночь я засыпала в своей комнате, в своей кровати, на постельном белье, которое выбрала себе сама… Выбор, кстати, оказался не из легких. Сначала я остановилась на сдержанном серо-голубом комплекте — как взрослая. А потом… «К черту!» — решила я. Насмотрелась за свою жизнь на казенное постельное белье. И насобирала себе ассорти из разных комплектов.

Наволочка — в крупную клетку от бледно-розового до бордового. Простыня — цвета морковного сока. И апофеоз: светло-лимонный пододеяльник с принтом в виде бежевых мишек в голубых штанишках и платьицах. Пижама тоже нашлась подходящая: темно-синие шорты до середины бедра и майка на бретелях вишневого цвета с ярко-желтым жирафом. А на смену — голубая, в белые овечки. Думала, вдруг папе не понравится, а он, когда увидел, аж цокнул языком от удовольствия. Наверное, этим поступком я снова напомнила ему ту женщину.

Только заснуть мне во всей этой красе не получилось. Меня переполняли новые ощущения, эмоции, мысли, мечты — чувствовала себя надутым до предела воздушным шариком. Завернулась в новенькое, еще пахнущее магазином, одеяло и протопала на кухню. Папа, как мальчишка, с ногами сидел на длинном широком подоконнике, в полной темноте. Увидел меня — и подвинулся на середину, предлагая сесть рядом, чтобы мы вместе упирались спинами в одну подушку.

Сидели, молчали. Тишина была вовсе не напряженная, а спокойно-счастливая.

Время от времени дул ветер, ему подвывала наша овчарка. По моей пижаме — прямо по сонному жирафу — ползали тени от яблоневых веток. Иногда ветки тихонько скреблись в окно.

Мне казалось, что я уснула, — и попала в добрую-предобрую сказу. А еще мне казалось, будто через эту подушку между нашими спинами от меня к папе перетекали теплые целебные токи. Так, наверное, мы становились семьей. Настоящее волшебство.

…Сорок минут до полуночи.

Если выйти прямо сейчас, я бы успела добраться до Графа на автобусе.

Не стоит мне смотреть на часы.

Замечаю в зеркале свое отражение — и изумленно останавливаюсь.

Я долго привыкала к такому же выражению лица моего отца, которое всегда возникало неожиданно, цепляясь за неизвестную мне деталь. Словно он заглядывает в пропасть. Все гадала, что же такое могло произойти, чтобы так разъедало душу спустя годы. У меня и плохое, и хорошее не то, чтобы забывалось… но откладывалось в какой-то дальний отсек памяти и извлекалось только по мере необходимости. А он — думал, думал, думал об этом… Сначала мне было жаль, что ему так плохо. Потом, спустя годы, я поняла, что ему завидовать надо — умеет так глубоко чувствовать… Это же дар! А теперь я понимаю, что верной все-таки была первая догадка.

Иногда встреча с человеком откладывает отпечаток на всю жизнь. И тогда ты становишься похож на купюру, которую просматривают на свет: вроде все, как обычно, но при правильном ракурсе замечаешь: потускнел взгляд, появились ранние морщинки, невесть откуда взялся седой волос… Зачем нам дано такое испытывать?