— Ты такой милый... И ужасно мне нравишься.

— Я слишком старый, — сказал я. — И к тому же, не играю ни на одном инструменте.

— Когда мы отсюда вылезем, я научу тебя ездить на лошадях, — пообещала она.

— Спасибо, — отозвался я. — Ты, кстати, о чем сейчас думаешь?

— О поцелуях, — сказала она. — Я ведь тогда не зря тебя в ухо поцеловала... А ты не ожидал?

— Нет.

— А знаешь, о чем здесь думает дед?

— О чем?

— Он не думает. Вообще ни о чем. Умеет опорожнить голову от мыслей. Такое вот гениальное свойство. Очень удобно: в голову без мыслей Зло не заберется!

— И не говори, — сказал я.

Подъем, как было обещано, становился все круче, и вскоре мы уже карабкались на скалу, цепляясь за камни руками. Я без остановки думал про Бена Джонсона. В голове крутились кадры из разных фильмов. «Форт “Апач”», «Она носила желтую ленту», «Фургонщик», «Рио-Гранде»55. Залитые солнцем прерии, в небе — жизнерадостные, будто прилизанные облака. У горизонта пасется стадо бизонов, а женщины стоят на крылечках и вытирают руки о белые передники. Мимо течет река, ветер играет бликами на воде, люди на берегу поют песни. Внезапно в этот пейзаж вихрем влетает на лошади Бен Джонсон. И камера скользит вдоль железной дороги, едва поспевая за его мужественным силуэтом...

Цепляясь за выступы в скале, я думал о Бене Джонсоне и его лошадях. Может, именно благодаря этому — кто знает? — рана моя постепенно унялась, и я даже забыл о ней на какое-то время. Что, в принципе, лишь подтверждало толстушкину теорию обезболивания с помощью позитивных мыслеимпульсов.

С точки зрения альпинизма, эта Гора, наверное, даже не попала бы в категорию «объект скалолазания». Без лишних выступов, есть куда ногу поставить и за что зацепиться. В общем, маршрут для новичка, если не для воскресного похода первоклашек.

Однако здесь, в кромешной мгле Подземелья, все выворачивалось наизнанку. Во-первых, понятное дело, вообще ничего не видно: что у тебя перед носом, сколько осталось пути, на каком месте скалы ты находишься, какой глубины проклятая пропасть у тебя под ногами, туда ли вообще ты ползешь — ни черта не разобрать. До этого дня я никогда так не боялся ослепнуть. Настоящий Страх — до полной утраты личных ориентиров, уважения к себе и какой бы то ни было силы воли. Когда люди хотят чего-то достичь, они, как правило, ставят перед собой три вопроса: 1) Сколько я прошел до сих пор? 2) Где я сейчас? 3) Сколько еще осталось? Отними у человека возможность отвечать на эти вопросы — и в нем не остается ничего, кроме страха, неуверенности в себе и бесконечной усталости. И это, пожалуй, самое точное описание того, куда я вляпался в этом мире. И дело тут не в физических лишениях или технических трудностях. Дело лишь в том, сколько еще я смогу себя контролировать.

Мы карабкались выше. Фонарик мешал, и я сунул его в карман брюк. Она перекинула свой на ремешке за спину. Мы ползли сквозь густые чернила. Тусклый фонарик на ее заднице мерцал надо мной, как путеводная звезда над Колумбом.

Время от времени она проверяла, не отстал ли я, крича мне «Ты здесь?», «Все в порядке?», «Совсем немного осталось!» и что-нибудь еще в том же духе.

— Может, песню споешь? — спросила она в очередной раз.

— Какую песню?

— Да любую. Лишь бы мелодия была. Спой, а?

— Я на людях не пою.

— Ну спой. Жалко тебе, что ли?

И я спел ей «Печку»56.

— Гре-ет пе-ечка мой до-ом... Собира-ает всех в до-оме мое-ом... И со мно-ой говори-ит... Своим ласковым, нежным огнем...

Дальше слов я не помнил, а потому сочинял на ходу свои. Довольно быстро у меня вокруг печки собралась довольно большая куча народу. Кто-то в дверь вдруг стучит, храбрый папа к двери бежит, а за дверью — раненый лось, и ему нелегко пришлось, и он жалобно просит отца: «Я так голоден, дайте овса!»... В конце песни все садятся у печки, кормят лося консервированными персиками и хором поют припев.

— Здорово! — похвалила она. — Извини, что не хлопаю. Но мне очень понравилось, правда.

— Спасибо, — искренне сказал я.

— Спой еще что-нибудь, — заказала она.

И я спел ей «Белое Рождество»57:

— Высший класс! — восхитилась толстушка. — Слова твои?

— На ходу сочинял, — скромно сказал я.

— А почему у тебя во всех песнях зима и снег?

— Не знаю... — ответил я, переползая с валуна на валун. — Наверное, потому что темно и холодно. Из-за этого других песен не вспоминается. Но теперь твоя очередь петь.

— А можно «Велосипедный блюз»?

— Сделай милость, — попросил я.

— Как-то утром я в апреле... мчала на велосипеде... И по незнакомой трассе... Покатила в темный лес... А он у меня был новый... и весь розовый, как роза... И покрышки, и педали... и седло, и даже руль!

— Какая автобиографичная песня! — заметил я.

— Ну, еще бы! — отозвалась она. — Слова-то мои. Понравилось?

— Очень.

— Хочешь дальше?

— А как же.

— Почему-то я в апреле... очень сильно розовею... Никакой другой на свете... цвет мне больше не идет... Что бы я ни надевала... Розовеет, словно роза... Шляпа, туфельки на шпильках... и пикантное белье!

— Что ты жить без розового не можешь, я уже понял, — вставил я. — А дальше-то что?

— А это как раз в песне самое важное! — засмеялась она. — Как ты думаешь, розовые очки от солнца бывают?

— Кажется, Элтон Джон58когда-то носил...

— Эх! — сокрушенно вздохнула она. — Ну ладно. Дальше спою. Но внезапно на дороге... Повстречался странный дядя... С голубым велосипедом... И в ботинках голубых... Он давным-давно не брился... Или просто нажил флюс... И наверно потому-то... Пел велосипедный блюз...

— Ого! — удивился я. — Это я, что ли?

— Нет, не ты. Ты в этой песне не появляешься... Он сказал мне, что напрасно... в темный лес я собираюсь... Что живут там только звери... и что там я пропаду... Но мне в розовом не страшно... Я весь лес насквозь проеду... Если вдруг с велосипеда... в том лесу не упаду...

Она допела «Велосипедный блюз», и мы выкарабкались на ровное место. Перевели дух, Отдышались, оглядели окрестности. Плоское и гладкое, как стол, плато тянулось перед нами, докуда хватало глаз: ни противоположного края, ни свода над головой мы не увидели. С полминуты она ползала на корточках у того места, где мы взобрались, и в итоге собрала еще несколько скрепок.

— Ну и куда же ушел твой дед?

— Скоро дойдем. Уже совсем немного осталось. Дед про это плато часто рассказывал, так что я, в общем, неплохо ориентируюсь.

— Ты хочешь сказать, он часто сюда приходил?

— Да, конечно. Чтобы составить карту Подземелья, дед изучил здесь все до последнего уголка. От общей схемы лабиринта до тайных, неизвестных жаббервогам путей.

— И все это — в одиночку?

— Ну да. А как же еще, — ответила она. — Дед всегда все делает один. Не потому, что людей не любит или, скажем, не доверяет им. Просто ни с кем не может ужиться.

— Понимаю... — согласился я. — Так что это за плато?

— Когда-то эту гору населяли предки нынешних жаббервогов. Рыли норы по склонам и жили там. А здесь, на плато, справляли религиозные надобности. Здесь обитало их божество. И всякие жрецы с заклинателями приходили сюда, вызывали Бога Тьмы и приносили Ему жертвы.