Как только музыка закончилась, девица-диджей прощебетала: «Ну, вот и осень!» И рассказала, что первый свитер осени пахнет особенно. Прямо как в романе Джона Апдай-ка112. Вуди Херман113зачастил синкопами из «Ранней осени». Кухонный таймер на столе показывал 07:25. Третье октября, семь двадцать пять утра. Понедельник. Небо такое глубокое, словно его выдолбили очень острым ножом. Неплохой день для прощания с жизнью.

Я вскипятил воду в кастрюле, достал из холодильника помидоры, обдал кипятком, порезал, смешал с чесноком и, состряпав простенький соус, обжарил в нем страсбургские сосиски. Потом приготовил салат из капусты и сладкого перца, зарядил кофеварку и, чуть спрыснув водой французские булочки, обернул их фольгой и разогрел в микроволновке. Когда завтрак был готов, я разбудил библиотекаршу и убрал из гостиной пустые бутылки и стаканы.

— Какие запахи! — сказала она.

— Можно одеться? — спросил я. Мой старый пунктик — не одеваться до того, как оденется женщина. Возможно, один из остатков галантности в нашем цивилизованном обществе.

— Давай, конечно, — сказала она и стянула майку. Утренний свет очертил ее грудь и бедра легкой тенью, высветив бархатистый пушок на коже. На несколько секунд она замерла, оглядывая свое тело.

— Здорово, да? — улыбнулась она.

— Здорово, — согласился я.

— Ни лишнего жира, ни складок на животе, и кожа упругая... Пока, — добавила она и посмотрела на меня. — Но когда-нибудь все это исчезнет, правда? Все оборвется, как струна, и ничего уже не вернешь. Хотя думать об этом сейчас никакого смысла нет.

— Давай поедим, — сказал я.

Она вышла в соседнюю комнату, переоделась в желтую футболку и потертые джинсы. Я натянул свои зеленые брюки и рубашку. Мы уселись за стол на кухне, съели поджаренный хлеб, салат, сосиски и выпили кофе.

— Ты в любой кухне так быстро осваиваешься? — поинтересовалась она.

— Все кухни на свете похожи, — сказал я. — Там готовят, а потом едят. Больших различий при этом не наблюдается.

— И тебе никогда не надоедало жить одному?

— Не знаю. Никогда об этом не думал. Прожил с женой пять лет, а сейчас даже не помню, какая была жизнь. Теперь кажется, что я все время был один.

— И больше не хочешь жениться?

— Теперь уже все равно, — сказал я. — Что так, что эдак... Как собачья конура, у которой с одной стороны вход, с другой выход. Откуда ни вползай — все едино.

Она засмеялась и салфеткой стерла с губ остатки томатного соуса.

— Первый раз вижу человека, который сравнивает семейную жизнь с собачьей конурой.

Доев, я подогрел оставшийся кофе и разлил по чашкам.

— Отличный соус, — похвалила она.

— Был бы лавровый лист и орегано, вкуснее б вышло, — сказал я. — Да и недотушил минут десять.

— Все равно очень вкусно. Давно так не завтракала... Какие на сегодня планы?

Я посмотрел на часы. Полдевятого.

— В девять выйдем, — сказал я. — Поедем в какой-нибудь парк, сядем на солнышке, выпьем пива. В пол-одиннадцатого я тебя куда-нибудь отвезу, а сам пойду по делам. Дальше ты как?

— Вернусь домой, постираю, уберу квартиру, а потом буду лежать и вспоминать секс с тобой. Как звучит?

— Неплохо, — кивнул я. Действительно, звучало неплохо.

— Имей в виду: я с кем попало в постель не ложусь, — добавила она.

— Знаю, — сказал я.

Пока я мыл посуду, она, что-то напевая, принимала душ. Странной травяной эссенцией, которая почти не давала пены, я вымыл тарелки и кастрюли, вытер полотенцем и поставил на стол. Затем вымыл руки и почистил зубы разовой щеткой для гостей, которую обнаружил тут же возле мойки. Потом заглянул к библиотекарше и спросил, не найдется ли чем побриться.

— Открой верхний шкафчик справа, — отозвалась она. — Там, кажется, оставалась его бритва.

В шкафчике действительно оказались «шиковский» станок с лезвиями и «жилеттовский» лимонный крем для бритья. На тюбике с кремом каменели белые хлопья. Смерть застала тюбик полупустым.

— Нашел?

— Нашел.

Прихватив чистое полотенце, я вернулся на кухню, вскипятил воды и побрился. Закончив, тщательно промыл лезвие. Мои волоски перемешались в мойке с волосками покойника и исчезли в канализации.

Пока она одевалась, я читал на диване утренние газеты. У водителя такси случился сердечный приступ, отчего он на полном ходу врезался в опору моста и скончался на месте. Пассажиры, женщина тридцати двух лет и ее четырехлетняя дочь, получили тяжелые увечья. В мэрии какого-то города на банкете подали протухшие устрицы, и двое гостей отравились. Летальный исход. Японский МИД выражает глубокое сожаление по поводу американской политики высоких процентов. Бюджетный комитет Конгресса США обещает рассмотреть вопрос о кредитах Центральной Америке, министр финансов Перу критикует экономическую диверсию Штатов, а МИД ФРГ настойчиво требует выправления торгового дисбаланса с Японией. Сибирь недовольна Израилем, а Израиль Сибирью. После избиения восемнадцатилетним отпрыском собственного отца одна из газет открыла «линию психологической помощи». Ничего, абсолютно ничего, что могло бы хоть как-то мне пригодиться в последние часы жизни.

Она встала перед зеркалом — бежевые брючки, коричневая рубашка в клетку — оглядела себя с головы до ног и расчесала длинные волосы. Я повязал галстук и надел пиджак.

— А куда ты денешь череп? — спросила она.

— Оставлю тебе на память, — ответил я. — Укрась им какую-нибудь каминную полку.

— А может, просто на телевизор поставить?

Она взяла череп, перенесла в дальний угол и водрузила на телевизор.

— Ну как?

— Очень даже неплохо, — одобрил я.

— Интересно, он еще будет светиться?

— Обязательно, — сказал я. И снова обняв ее, постарался запомнить навсегда.

Когда в окошко под самым потолком хранилища пробивается пепельно-серый рассвет, сияние черепов тускнеет. Древняя память возвращается в Лету, и стены вокруг меня вновь заливает холодный, безжизненный полумрак.

Но последний лучик этого сияния не исчез, и я кладу пальцы на лоб следующего черепа и погружаюсь в новые волны тепла. Не зная, куда в меня проникнет сияние, которое я сейчас прочту. Черепов слишком много, а времени почти не остается. Но я стараюсь не думать о Времени, а лишь ощупываю все новые и новые черепа. Миг за мигом считываю кончиками пальцев знание о том, что она существует. Этого сейчас достаточно. Сколько уже прочел, сколько еще осталось — не важно. Все равно, как тут ни старайся, человеческие мысли до конца не прочесть никогда. Пальцами я слышу ее память. Чего мне еще желать?

Возвратив последний череп на полку, я опускаюсь на пол и прижимаюсь спиной к стене. По зыбкому отблеску рассвета в окошке я не могу разобрать, что за погода снаружи. Лишь понимаю, что пасмурно. Утренние сумерки беззвучно расплываются по хранилищу мягкой светящейся жидкостью — и черепа скрываются в глубинах своего вечного, лишь однажды потревоженного сна. Я закрываю глаза и освобождаю голову от каких бы то ни было мыслей. Холодно. Коснувшись пальцами щеки, я вдруг понимаю, что сияние на них еще не погасло.

Я сижу на полу и жду, когда спадет напряжение, скопившееся во мне за ночь в холодном и тихом хранилище. У времени моего нет ни направления, ни границ. Падающий из окошка свет никогда не меняет оттенков, а моя тень всегда остается там, где она сейчас. Память девушки проникает в меня, заполняет каждую частичку моего тела. Я знаю: пройдет много времени, и лишь тогда я пойму, что со мною происходит. И еще больше — прежде чем передам это знание ей. Но я могу это сделать, даже если придется ждать, даже если чувства мои изуродованы. И когда у меня это получится, она сама сможет построить свое «я» — взамен того, что у нее отобрали.