— Не гони лошадей. Сначала давай с тебя пиявок снимем. Если сразу не снять, шрамы останутся.

Я сел на землю в метре от него. Толстушка пристроилась сзади, достала из кармана спички, зажгла одну и поднесла к моей шее. Вж-жик! — раздалось за ухом, и сочно-красная, разбухшая от крови пиявка отвалилась, как пробка от винной бутылки, и шмякнулась на землю. Одна за другой пиявки шлепались с меня, и каждую корчившуюся гадину толстушка методично давила кроссовкой. Шея и затылок саднили, как обожженные. Казалось, стоит лишь повернуть голову, и кожа лопнет, точно у помидора. Еще неделя такой жизни — и я, покрывшись ранами с головы до ног, стану ходячим пособием по оказанию первой помощи. Мои красивые цветные фотографии со стрелочками и комментариями будут развешивать в аптеках города как наглядный пример последней стадии трихофитоза64. Дырка в животе, шишка на лбу, синяки от пиявок. Добавим сюда невстающий пенис — и картина завершена.

— У вас найдется что-нибудь поесть? — поинтересовался Профессор. — Я так торопился, что ничего не захватил. Со вчерашнего дня — на одном шоколаде...

Я открыл рюкзак, достал пять-шесть банок консервов, буханку хлеба, флягу с водой и передал старику. Тот жадно отпил из фляги, с прищуром ценителя редких вин исследовал все консервы и оставил себе солонину и персиковый компот.

— Присоединяйтесь, — предложил он, но мы отказались. После всего пережитого о еде хотелось думать меньше всего на свете.

Профессор отломил кусок хлеба, положил на него солонины, со зверским аппетитом сжевал, затем умял полбанки персиков и выдул компот. Я тем временем достал из кармана бутылочку виски и пару раз хорошо глотнул из нее. На душе полегчало. Боль, конечно, не прошла, но от алкоголя, парализовавшего нервы, зажила какой-то отдельной от меня жизнью.

— Вы меня просто спасли, — сказал наконец Профессор. — Как правило, я обновляю запасы, чтобы в крайнем случае протянуть здесь два-три дня. Но в последнее время все как-то руки не доходили. Непростительная оплошность. Привыкаешь к мирным размеренным будням — и бдительность притупляется. Отличный урок на будущее. Готовь сани летом, а зонтик в ясный день. Наши предки знали, что говорили.

И он разразился утробным смехом. Уох-хо-хо.

— Ну, вот вы и подкрепились, — сказал я. — Пора и о деле поговорить. Расскажите с самого начала: чего вы когда-то хотели, что получилось в итоге, чем это теперь чревато, что следует делать мне — словом, рассказывайте все.

— Боюсь, в таком случае беседа выйдет слишком, хм... узкопрофессиональной, — с сомнением произнес Профессор.

— Ничего. Сложные места излагайте попроще. Главное — чтобы я понял, как все устроено, откуда что пришло и куда идет.

— Боюсь, если я расскажу тебе все, ты разозлишься на меня до конца жизни. А я бы этого не хотел...

— Я не буду злиться, — пообещал я. И действительно, злиться в моей ситуации было бы слишком непродуктивно.

— Прежде всего, я хочу перед тобой повиниться, — сказал Профессор. — Как-никак я использовал тебя для экспериментов без твоего ведома, и ты очень серьезно влип. В этом я глубоко раскаиваюсь. Это не слова. Мне очень жаль, что так получилось. Но я хочу, чтобы ты понимал: моя работа слишком ценна. Она не имеет себе равных. К тому же, такова натура ученого: дай ему неразработанную жилу, и он будет копать, забыв обо всем на свете. Его удел — постоянно отслеживать, куда движется эволюция. Строго говоря, именно чистота научного подхода и толкает вперед мировой прогресс... Ты ведь читал Платона?

— Почти нет, — ответил я. — Но насчет чистоты ваших помыслов я уже все уяснил. Ближе к делу.

— Извини. Я только хотел сказать, что иногда чистота научного подхода ранит людей. Точно так же, как их ранит чистота природных явлений. Извержения вулканов хоронят города, наводнения уносят тысячи жизней, землетрясения раскалывают кору планеты, как яичную скорлупу. Но никто же не обвиняет Природу в злонамеренности...

— Послушай, дед, — подала голос внучка. — Говори короче, иначе мы никуда не успеем.

— Да-да, ты права, — спохватился Профессор и потрепал ее по плечу. — Вот только... С чего бы лучше начать? Никогда не умел излагать свои мысли в привычном для людей порядке...

— Что за данные вы передали мне для шаффлинга?

— Чтобы это объяснить, придется раскапывать, что случилось три года назад...

— Уж будьте так любезны, — попросил я.

— Я тогда работал в Центральной лаборатории Системы. Но не как штатный сотрудник. Скорее, как руководитель самостоятельной научной бригады. В моем распоряжении была команда из пяти человек, прекрасное оборудование и неограниченные субсидии. И хотя деньги для меня никогда проблемой не были, а работать под чью-то дудку — хуже пытки, столь богатого материала для исследований, какой предоставила мне Система, я бы не получил больше нигде. Ничего в жизни я не хотел так страстно, как увидеть реальные плоды своего труда… Система тогда находилась в очень опасном положении. Какой бы метод шифрования ни предлагали конверторы, кракеры взламывали все коды один за другим. Мы усложняли шифр — они подбирали ключ, и так без конца. Как соседи, которые заборами меряются. Один построил забор — другой, не желая уступать, тут же строит выше. В итоге оба забора получаются такими высокими, что в них уже нет никакого проку. Но остановиться нельзя. Остановишься — проиграл. А у того, кто проиграл, пропадает весь смысл существования. Вот почему Система решила разработать метод шифрования на принципиально иной основе. Идеальный шифр, который невозможно взломать. Над группой ученых, занимавшихся этой проблемой, меня поставили руководителем. И не прогадали. Все-таки я считался — да и до сих пор считаюсь — самым талантливым и целеустремленным нейрофизиологом. Я не писал докладов и не выступал перед Научным Советом, из-за чего эти ослы в академиях меня полностью игнорировали. Однако по уровню знаний о головном мозге со мною не сравнится никто. Система это понимала, оттого и поручила мне руководство процессом. Им требовался новый подход. Не в усложнении метода, не в шлифовке уже наработанных способов, но — в принципиальной смене концепции. А такая работа не под силу школярам, которые чахнут с утра до вечера в лабораториях над бумажками с цифирью да подсчитывают зарплату. Настоящий ученый-творец — человек независимый!

— Однако, став членом Системы, вы потеряли свою независимость, не так ли? — уточнил я.

— Да, — сбавил тон Профессор. — Именно так... И я это признаю. Жалеть не жалею, но признаю. Не хочу оправдываться — но мне действительно хотелось увидеть результаты своих открытий. К тому времени у меня в голове уже сформировалась стройная теория, но не было способов ее подтвердить. Я уперся в больное место нейрофизиологии: на какой-то стадии экспериментов только на животных уже не протянешь. Ибо даже мозг обезьяны не способен погружаться в собственную память так же глубоко, как человеческий.

— И вы использовали нас как подопытных крыс?

— Э, погоди, не торопись. Сначала я объясню тебе вкратце мою теорию. Существует расхожее представление: нет шифра, который нельзя сломать. И, в общем, это верно. Любой шифр основан на каком-то принципе. каким бы сложным и изощренным он ни был, этот принцип — не более чем перекресток сознаний многих людей. Понял принцип — разгадал шифр. Больше всего доверия у людей вызывает система «книга для книги», когда двое договариваются, какая строчка на какой странице книги будет служить ключом. Но тут есть одна проблема: если книга найдена — шифр раскрыт. Не говоря уже о том, что оба должны всегда держать книгу под рукой, а это опасно... И вот я подумал: идеальный шифр может быть лишь один. Тот, к которому ни у кого нет ключа. Нужно шифровать информацию через идеальный черный ящик, и расшифровывать, если понадобится, через него же. При этом устройства ящика не знает даже его хозяин. Пользоваться может, а что внутри — не знает. А если знания нет, то и украсть нечего. Просто, не правда ли?