В первой книжке «Нового Пути», журнала, который, главным образом, посвящает себя вопросам религиозным, помещена статья г. Минского «О свободе религиозной совести»13*. «Я лично считаю, говорит г. Минский, свободу религиозной совести величайшим благом жизни и соответственное изменение законодательства ¦— неотложной реформой, от которой более, чем от всех других, зависит наше будущее. Но отношение к этому вопросу со стороны интеллигенции кажется мне неверным и неглубоким».

Мы готовы согласиться, что отношение к этому вопросу неглубоко, мы думаем, что позитивизм нашей интеллигенции, которого все еще держится большая

ее часть, и не может смотреть глубоко на этот вопрос. Но так ли уже глубок сам г. Минский, который считает себя идеалистом? Он, конечно, защищает свободу совести, это очень похвально с его стороны, но защищает он ее аргументами, которые не представляются нам особенно глубокими и идеалистическими. Г. Минский подвергает расценке свободу совести, он взвешивает аргументы представителей церкви, отрицающих свободу совести, и в результате этих взвешиваний делает благоприятный для свободы вывод. Это старый, утилитарный прием позитивизма, в данном случае позитивизма религиозного, тут взвешивается полезность или вредность свободы совести для торжества христианской религии. Г. Минский решает на этой почве вопрос — в пользу свободы совести, архимандрит Антонин, с которым он полемизирует, — против свободы. Хорошо, что он открыто поднимает этот вопрос, спорит о нем и ценно то, что он пытается решить его не по ту сторону православия, а внутри его, но аргументы его в религиозно-философском отношении поверхностны, а в политическом обнаруживают элементарное непонимание и недодуманность. Ниже мы попытаемся сделать свою постановку вопроса о свободе совести.

Г. Минский заканчивает свою статью словами: «У нас интеллигенция и церковь не должны стать в положение воюющих сторон. Те «возвращающиеся», о которых я говорил, те борцы и творцы в области религиозных идей ждут от церкви чего-то большего, чем отказ от цензурного насилия. Они ждут деятельной и положительной помощи и приязни. Они надеются, что в лоне православной церкви религиозная реформация, подобно государственной реформе, осуществится не так, как в Европе, — придет не снизу, а сверху, не путем борьбы, а путем любви, не через одоление, а через благословение». В драме, которую переживает искренно религиозная русская интеллигенция, г. Минский пропустил главное действующее лицо — русское самодержавие. Самодержавие угнетает не только русскую интеллигенцию, но и русскую церковь, религиозную совесть, и потому свободное отношение между интеллигенцией и церковью, ожидание от церкви «по-

6 Н.А. Бердяев мощи и приязни» возможно только при «одолении» самодержавия, при устроении свободной церкви. Ждать религиозной реформы сверху, при сохранении существующего государственного строя, в лучшем случае наивно. Мы ждем позорно долго и не имеем права больше ждать, сама религиозная реформация должна у нас сделаться революцией снизу. Мы ждем благословения, но это «благословение» придет только от освобождения, которое освободит интеллигенцию и самое церковь и поставит ее в такие условия, которые, если в ней еще остались творческие силы, сделают для нее возможным «путь любви».

Как же решается вопрос о свободе совести и об отношении интеллигенции к церкви в религиозно-философских собраниях. Преосвященный Сергий, епископ Ямбургский, говорит в своей вступительной речи: «настоящего, серьезного, действительно прочного единства мы достигнем только в том случае, если выскажем друг перед другом, чтобы каждый видел, с кем он имеет дело, что он может от него принять и чего не может. Без этого непременного условия наш мир был бы недоразумением, и совместная работа — невозможной. Мы хотим правды и искренности; и потому всякий, кто искренно стремится к тому же, хотя бы он подходил с совершенно противоположной стороны, хотя бы крайне заблуждался, уже за одно это искание правды и желание помочь делу нашего единения, заслуживает с нашей стороны всякого уважения и всякой благожелательности. Итак, господа, доверяя искренности каждого, будем, при всех наших несогласиях, неизменно друг с другом благожелательны. Таким путем мы лучше узнаем друг друга и, может быть, достигнем единения». Таким образом, преосвященный Сергий до известной степени гарантировал свободу совести в пределах «собраний» и тем самым признал, что свобода совести необходима уж для того, чтобы дебатировать вопрос о свободе совести.

В собраниях читается ряд докладов на животрепещущие темы. Таков, напр., доклад г. Тернавцева: «Русская церковь перед великою задачей»14*. Автор, по- видимому, консерватор и православный и потому приобретают особенный интерес в его устах такие речи: «Верховная власть, религиозная по своему происхождению и помазанию, носительница величайших вероисповедных упований, действует через бюрократию, этих упований не вмещающую, к благу управляемых непоправимо равнодушную, чуждую чувства ответственности за свои дела». Г. Тернавцев воздает должное заслугам русской интеллигенции и не винит исключительно ее в вековой ее тяжбе с церковью. Единственным выходом из тяжкого положения, в котором находится теперь Россия, г. Тернавцев считает: «раскрытие со стороны церкви сокровенной в ней «правды и о земле», учения о христианском государстве и религиозном призвании светской власти».

В 3-м заседании читается реферат г. Мережковского «Л. Толстой и русская церковь». В отношении г. Мережковского к Л. Н. Толстому много неверного, но все- таки он ставит в конце своего реферата следующий вопрос: «насколько и само действие церкви независимо от внушений государственных? Насколько вообще является бывшая духовная Коллегия подлинным, не только историческим, но и мистическим представителем русской церкви? Но тут-то и возникает поставленный мною раньше вопрос о действительности того «паралича», в котором, по мнению Достоевского, находится будто бы вся русская церковь «с Петра Великого»15*, вследствие ее внешнего механического подчинения государству. Что, собственно, произошло: параличный ли, исцеленный, по слову Господа, встал и поднял руку для своей защиты, или же он все еще лежит в параличе и это кто-то другой, стоящий за ним, поднял омертвевшую руку расслабленного, чтобы ударить ею своего собственного врага?» «Да здесь опять возникает и вдруг обостряется до последней остроты своей не решенный, а лишь отсроченный Петром I вопрос об отношении самодержавия к православию....» Этот вопрос так определенно поставлен только г. Мережковским, но, в сущности, это основной вопрос всех дебатов в «религиозно-философских собраниях». Если его не ставят там еще резче и определеннее, то только — по недомыслию или трусости.

Л. Толстой был отлучен от церкви русским государством, отлучен по полицейским мотивам св. Синода, а

б»* не по религиозным мотивам церкви. В этом безобразная ложь и наглость этого отлучения, которое должно возмущать не только свободомыслящих людей, признающих лишь индивидуальные религиозные искания, но и искренно верующих христиан, которые не настолько ослеплены и забиты государственным насилием, чтобы видеть в св. Синоде и Победоносцеве подлинных представителей мистической церкви Христовой. Православные христиане, исповедующие свою веру не по предписанию начальства, могли бы защищать отлучение Л. Толстого от церкви только в свободной России, при существовании свободной церкви, и не теперь, когда у нас нет свободы совести и нет церкви в истинном смысле этого слова.

Самая скверная фигура в «религиозно-философс- ких собраниях» — это г. Скворцов, чиновник особых поручений при обер-прокуроре св. Синода, редактор «Миссионерского Обозрения», сделавшийся известным своими гнусными преследованиями сектантов. Г. Скворцов является в собраниях в качестве агента самодержавия, с ним сидеть рядом как-то брезгливо и небезопасно. «Синод в России, говорит этот господин, есть форма и организация самая совершенная. Он не учреждение светской власти, а собор. Царь есть воплощение народной воли. Его участие в делах Синода есть, в сущности, участие в этих делах самого народа». Г. Скворцову другие члены говорят много колкостей и неприятных истин.