Но мчат года: уже не три, не пять,

А песни рвутся в бой и не сгибаются,

Смелей считайте: двадцать, двадцать пять.

А крылья — ввысь, и вам их не сломать,

А молодость живет и продолжается!

Нескромно? Нет, простите, весь свой век

Я был скромней апрельского рассвета,

Но если бьют порою как кастетом,

Бьют не стесняясь и зимой и летом,

Так может же взорваться человек!

Взорваться и сказать вам: посмотрите,

Ведь в залы же, как прежде, не попасть.

А в залах негде яблоку упасть.

Хотите вы того иль не хотите —

Не мне, а вам от ярости пропасть!

Но я живу не ради славы, нет.

А чтобы сделать жизнь еще красивей,

Кому-то сил придать в минуты бед,

Влить в чье-то сердце доброту и свет,

Кого-то сделать чуточку счастливей!

А если вдруг мой голос оборвется,

О, как вы страстно кинетесь тогда

Со мной еще отчаянней бороться,

Да вот торжествовать-то не придется!

Читатель ведь на ложь не поддается,

А то и адресует кой-куда…

Со всех концов, и это не секрет,

Как стаи птиц, ко мне несутся строки.

Сто тысяч писем — вот вам мой ответ!

Сто тысяч писем — светлых и высоких!

Не нравится? Вы морщитесь, кося?

Но ведь не я, а вы меня грызете!

А правду, ничего, переживете!

Вы — крепкие. И речь еще не вся.

А сколько в мире быть моим стихам.

Кому судить поэта и солдата?

Пускай не мне, зато уж и не вам!

Есть выше суд и чувствам и словам.

Тот суд — народ. И заявляю вам,

Что вот в него-то я и верю свято!

Еще я верю (а ведь так и станется),

Что честной песни вам не погасить.

Когда от зла и дыма не останется,

Той песне, ей же богу, не состариться,

А только крепнуть, молодеть и жить!

ВСЕГДА В БОЮ

Когда война катилась, подминая

Дома и судьбы сталью гусениц.

Я был где надо — на переднем крае.

Идя в дыму обугленных зарниц.

Бывало все: везло и не везло,

Но мы не гнулись и не колебались,

На нас ползло чудовищное зло,

И мира быть меж нами не могло,

Тут кто кого — контакты исключались!

И думал я: окончится война —

И все тогда переоценят люди.

Навек придет на землю тишина.

И ничего-то скверного не будет,

Обид и боли годы не сотрут.

Ведь люди столько вынесли на свете,

Что, может статься, целое столетье

Ни ложь, ни зло в сердцах не прорастут,

Имея восемнадцать за спиною,

Как мог я знать в мальчишеских мечтах,

Что зло подчас сразить на поле боя

Бывает даже легче, чем в сердцах?

И вот войны уж и в помине нет.

А порохом тянуть не перестало.

Мне стало двадцать, стало тридцать лет,

И больше тоже, между прочим, стало.

А все живу, волнуясь и борясь.

Да можно ль жить спокойною судьбою,

Коль часто в мире возле правды — грязь

И где-то подлость рядом с добротою?!

И где-то нынче в гордое столетье

Порой сверкают выстрелы во мгле.

И есть еще предательство на свете,

И есть еще несчастья на земле.

И под ветрами с четырех сторон

Иду я в бой, как в юности когда-то,

Гвардейским стягом рдеет небосклон,

Наверно, так вот в мир я и рожден —

С душой поэта и судьбой солдата.

За труд, за честь, за правду и любовь

По подлецам, как в настоящем доте,

Машинка бьет очередями слов,

И мчится лента, словно в пулемете…

Вопят? Ругают? Значит, все как должно.

И, правду молвить, все это по мне.

Ведь на войне — всегда как на войне!

Тут кто кого. Контакты невозможны!

Когда ж я сгину в ветре грозовом,

Друзья мои, вы жизнь мою измерьте

И молвите: — Он был фронтовиком

И честно бился пулей и стихом

За свет и правду с юности до смерти!

О СМЫСЛЕ ЖИЗНИ

— В чем смысл твоей жизни? — Меня спросили. —

Где видишь ты счастье свое, скажи?

— В сраженьях, — ответил я, — против гнили

И в схватках, — добавил я, — против лжи!

По-моему, в каждом земном пороке,

Пусть так или сяк, но таится ложь.

Во всем, что бессовестно и жестоко,

Она непременно блестит, как нож.

Ведь все, от чего человек терзается,

Все подлости мира, как этажи,

Всегда пренахальнейше возвышаются

На общем фундаменте вечной лжи.

И в том я свое назначенье вижу,

Чтоб биться с ней каждым своим стихом,

Сражаясь с цинизма колючим льдом,

С предательством, наглостью, черным злом,

Со всем, что до ярости ненавижу!

Еще я хочу, чтоб моя строка

Могла б, отверзая тупые уши,

Стругать, как рубанком, сухие души

До жизни, до крохотного ростка!

Есть люди, что, веря в пустой туман,

Мечтают, чтоб счастье легко и весело

Подсело к ним рядом и ножки свесило:

Мол, вот я, бери и клади в карман!

Эх, знать бы им счастье совсем иное:

Когда, задохнувшись от высоты,

Ты людям вдруг сможешь отдать порою

Что-то взволнованное, такое,

В чем слиты и труд, и твои мечты!

Есть счастье еще и когда в пути

Ты сможешь в беду, как зимою в реку,

На выручку кинуться к человеку,

Подставить плечо ему и спасти.

И в том моя вера и жизнь моя.

И, в грохоте времени быстротечного,

Добавлю открыто и не тая,

Что счастлив еще в этом мире я

От женской любви и тепла сердечного…

Борясь, а не мудрствуя по-пустому,

Всю душу и сердце вложив в строку,

Я полон любви ко всему живому:

К солнцу, деревьям, к щенку любому,

К птице и к каждому лопуху!

Не веря ни злым и ни льстивым судьям,

Я верил всегда только в свой народ.

И, счастлив от мысли, что нужен людям,

Плевал на бураны и шел вперед.

От горя — к победам, сквозь все этапы!

А если летел с крутизны порой,

То падал, как барс, на четыре лапы

И снова вставал и кидался а бой.

Вот то, чем живу я и чем владею:

Люблю, ненавижу, борюсь, шучу.

А жить по-другому и не умею,

Да и, конечно же, не хочу!

ОБИДНАЯ ЛЮБОВЬ

Пробило десять. В доме — тишина.

Она сидит и напряженно ждет.

Ей не до книг сейчас и не до сна:

Вдруг позвонит любимый, вдруг придет?!

Пусть вечер люстру звездную включил,

Не так уж поздно, день еще не прожит.

Не может быть, чтоб он не позвонил!

Чтобы не вспомнил — быть того не может!

«Конечно же, он рвался, и не раз.

Но масса дел: то это, то другое…

Зато он здесь и сердцем и душою».

К чему она хитрит перед собою

И для чего так лжет себе сейчас?

Ведь жизнь ее уже немало дней

Течет отнюдь не речкой Серебрянкой:

Ее любимый постоянно с ней —

Как хан Гирей с безвольной полонянкой.

Случалось, он под рюмку умилялся

Ее душой: «Так преданна всегда!»

Но что в душе той — радость иль беда?

Об этом он не ведал никогда,

Да и узнать ни разу не пытался.

Хвастлив иль груб он, трезв или хмелен,

В ответ — ни возражения, ни вздоха.

Прав только он, и только он умен,

Она же лишь «чудачка» и «дуреха».

И ей ли уж не знать о том, что он

Ни в чем и никогда с ней не считался,

Сто раз ее бросал и возвращался,

Сто раз ей лгал и был всегда прощен.

В часы невзгод твердили ей друзья:

— Да с ним пора давным-давно расстаться.

Будь гордою. Довольно унижаться!

Сама пойми: ведь дальше так нельзя!

Она кивала, плакала порой.

И вдруг смотрела жалобно па всех:

— Но я люблю… Ужасно… Как на грех!..

И он уж все же не такой плохой!

Тут было бесполезно препираться,

И шла она в свой добровольный плен,

Чтоб вновь служить, чтоб снова унижаться

И ничего не требовать взамен.

Пробило полночь. В доме тишина…

Она сидит и неотступно ждет.