Я тоже не очень ей нравился. Но в те ночи, когда её мать и сестра были с другими мужчинами, а она свободна, я оставался с ней.

Однажды утром я проснулся в её постели от голосов по-китайски. Я лежал и слушал, как женщины спорят. Мне было пора вставать на работу, и я пошёл в ванную.

Йинг, голая, с торчащими из головы иглами, скользкая от орехового масла, сидела в пустой красной ванне и говорила с младшей дочерью. Та стояла перед ней — в форме, с сумкой в руках, готовая идти в школу. Они увидели меня и умолкли. Затем Йинг сказала что-то резкое, как надтреснутый колокольчик. Ома повернулась и вышла, не сказав ни слова.

— Ома? — переспросил Илья. — Это была наша Ома?

Кассовский кивнул. Дилли больше не пела, и в ночном воздухе было слышно, как за оконной сеткой звенят москиты.

— Это была наша Ома. Йинг объяснила мне, что Ома беременна, и беременна от меня. В те дни мало кто предохранялся, и в ванной у Йинг на белом крючке висела большая синяя грелка с длинным резиновым узким шлангом, на который был надет катетер. На полу в углу стояла стеклянная банка с раствором марганцовки. После секса женщины шли в ванную и промывали себя, чтобы не забеременеть и не заболеть. Они знали, в какие дни не могут забеременеть, а в какие вероятность велика. Ома была ещё маленькой, не такой опытной, а может быть, просто один раз поленилась пойти и засунуть в себя катетер на синем шланге.

Или я наконец сделал ей так хорошо, что она лежала и сохраняла в себе то ощущение, когда женщина чувствует себя одновременно и наполненной, и звонко пустой. Не знаю. Она мне так никогда и не сказала. Но она забеременела и поняла это лишь тогда, когда было поздно делать аборт. Она боялась говорить матери, пока уже нельзя было скрывать.

Она спала с другими мужчинами тоже, с разными каждый день, но я не сомневался, что ребёнок мой. Я поверил сразу: ей не было смысла врать.

В тот день я первый раз за много лет вспомнил Хану, свою жену. Я почти никогда не вспоминал о ней и своей тусклой жизни в Боро-Парк. Я думал о Хане и представлял — если бы у нас был ребёнок. В мыслях Хана казалась мне намного красивее.

Днём я ушёл с работы, сказав Соломону, что мне нужно к доктору. Он обеспокоился и хотел куда-то звонить, но я отговорился и ушёл.

Я пошёл к школе, где училась Ома, и ждал, пока закончатся уроки. Она вышла, в толпе других девочек, такая же, как они, все в белых гольфах до смуглых коленок. Никто не знал о её тайной жизни и тайной жизни внутри неё. Мне казалось, она не заметила меня, и я пошёл за ней по жаркой дневной улице. На углу Ома остановилась подождать, пока я её догоню. Она ничего не сказала и просто пошла рядом.

Она ничего не сказала, когда мы повернули ко мне, на Стоелманстраат. Она ничего не сказала, когда я привёл её к себе, и она молча обошла весь мой маленький дом, заглянув в каждый закуток. Она открыла все шкафы на кухне и долго смотрела в холодильник. Она никогда прежде не видела холодильник. Она думала, что я засовываю туда голову прятаться от жары.

Вечером я пришёл к Йинг и долго ждал, пока она освободится: у неё был обычный в тот день клиент, толстый ливанец со свёрнутым носом. Йинг его очень ценила, потому что он разбирался в золоте и иногда дарил ей мелкие украшения.

Я объяснил Йинг, что Ома будет жить у меня, пока не родит ребёнка. Мы договорились, сколько гилдеров в месяц я буду платить за то время, что Ома остаётся со мной. Я отсчитал купюры с красивым лицом королевы Джулианы и поцеловал Йинг и Махсури. Йинг закрыла двери дома, и мы втроём сели есть вкусный суп из рыбы с рисом и смеяться, как было всегда.

Когда я уходил, Йинг дала мне сумку с вещами Омы и её учебниками для школы. Махсури пошла со мной; она несла завёрнутую в лиловую тряпку кастрюлю с супом. Она хотела видеть мой дом.

Утром Кассовский всё рассказал Соломону да Кошта. Тот выслушал его молча, не задавая вопросов. У Летиции не было детей, и раз в полгода она ходила к слепому колдуну-боно лечиться от бесплодия. Тот давал ей круглую сладкую траву, которую Летиция жевала перед тем, как Соломон ложился к ней в постель. Летиция сплёвывала траву в жёлтый горшок у кровати и брала Соломона в себя. Под подушкой у неё лежали высушенная лапка бабуина и деревянная резная кукла с большим животом. Живот куклы больно давил Летиции на затылок, но она терпела, пока её муж не проливался внутрь горячей липкой спермой. Тогда Летиция, как учил колдун, брала комок жеваной травы из горшка и засовывала его туда, где только что был Соломон. Она вынимала куклу из-под подушки и клала её Соломону между ног. Потом Летиция на всякий случай молилась на плохом школьном иврите, прося далёкого непонятного бога о ребёнке. Соломон молча лежал рядом, зажав деревянную беременную куклу своими толстыми бёдрами. Дети у них так и не рождались.

Ома перестала ходить в школу через месяц, когда уже нельзя было скрыть растущий живот. По утрам она вставала раньше Кассовского и готовила ему завтрак. Они жили в разных комнатах, и теперь Кассовский приходил домой каждый вечер. Ома боялась впускать его в себя: она не знала, может ли это повредить ребёнку. Спросить у матери Ома почему-то стеснялась.

Иногда их навещала Йинг, принося еду в завёрнутой тяжёлой посуде. Поговорив с дочерью, Йинг уводила Кассовского в его спальню, и секс с ней был привычно радостным и беззаботным, пока Ома ела в кухне приготовленную матерью еду. Больше всего Ома любила жареный рис с маленькими речными креветками.

Махсури не приходила к ним никогда.

Соломон да Кошта рассказал всё жене, и они упросили Кассовского познакомить их с Омой. Ома отказалась куда-нибудь идти — у неё не было хорошего платья, а оба старые были теперь малы. Кассовский объяснил это Летиции. Та выслушала, кивнула и ушла.

Вечером, когда Кассовский пришёл домой, он обнаружил там Летицию и её кухарку Патти. Они принесли сумки с продуктами, и Патти гремела посудой на кухне, напевая креольские песни о плохих ушедших в море мужчинах.

Испуганная Ома в новом жёлтом платье с цветком в волосах сидела на стуле в большой комнате, не касаясь спинки. Её большой живот лежал у неё на коленях. В углу комнаты стояла деревянная голубая кроватка для ребёнка, рядом с которой хлопотала Летиция. Она производила много шума и всё время смеялась. Ома её боялась и взглядом просила Кассовского не уходить.

Летиция стала приходить каждый день, и постепенно Ома к ней привыкла. Когда Летиция узнала, что Кассовский ещё не водил Ому к врачу, она ворвалась в офис и устроила шумный скандал обоим — ему и своему мужу. Соломон вздыхал и чувствовал себя виноватым.

Он повысил Кассовскому зарплату и нанял ему в помощь старую индианку из Бомбея печатать бумаги по-английски.

Ома родила в августе, в большом госпитале на Гравенстраат. Ей оставалось несколько дней до пятнадцати, и молодой врач-голландец потребовал, чтобы пришла её мать. Йинг появилась днём, в красивой соломенной шляпе, с завёрнутой кастрюлей в руках, и никто в больнице не верил, что Ома её дочь.

Летиция была в госпитале с утра, шумно ругая тихих чёрных медсестёр, скользящих по светлым больничным коридорам. С Омой всё было в порядке, но Летиция продолжала кричать и требовала, чтобы ей показали ребёнка. Она не верила, что Ома родила девочку.

Через неделю Ому отпустили домой. Летиция приходила теперь каждый день, с утра, и оставалась до позднего вечера. Иногда она приводила с собой Патти, которая готовила вкусную тяжёлую креольскую еду, от которой у Омы болела голова. Еда пряно пахла, и вечерами Кассовский долго стоял на пороге кухни, вдыхая этот терпкий протяжный запах. После этого ему всегда хотелось женщину.

Девочку назвали Алиса. Так её назвала Ома, которая читала в школе книгу Кэрролла. Ей нравилась история о том, как можно провалиться в заячью нору, а там другой мир, где всё по-другому. Она надеялась, что так случится с её маленькой дочерью. Потом Кассовский часто думал, что это и накликало беду.

Первой, что с Алисой что-то неправильно, заметила Йинг. Она увидела это на третий месяц, когда помогала Оме её купать.