– Подумайте. Вы сказали, как только пришли. Звук, когда погасли огни.

– Это было животное. Далеко.

– Нет. Вы описали его иначе.

– Я сказала, это был одинокий звук, как у поезда.

– Именно.

– Ладно вам, доктор Шнайдерман! Даже вы в это не верите.

– Обдумайте эту версию. И не забывайте о вашем состоянии.

Карлотта пожала плечами.

– Ладно, – согласилась она.

– Вас разбудил этот странный звук. Грохот под ногами. И включилось ваше сознание. Мысли неслись со скоростью света.

– И что?

– Так вы это описали. Это ваши слова, когда вы ко мне пришли.

– Хорошо, продолжайте. Я слушаю.

– В западном Лос-Анджелесе много поездов?

– Нет. Мало. Их почти не бывает.

– Видите? Раз в столетие. Кажется, они выезжают из фабрики.

Шнайдерман наблюдал за Карлоттой. В ее сознании вера боролась с недоверием.

– И было сияние, – заключил он. – Странный прямоугольник на стене. Конечно прямоугольник, светило же из окна.

– Но форма изменилась.

– Изгибы на рельсах.

– А синее свечение?

– Лампа стояла на краю стола. Поезд сотряс землю. Она упала, разбилась, мигнула синим и погасла. Но в вашем состоянии все поменялось. Замедлилось. Вам казалось, что свечение надолго застыло в воздухе. А на самом деле прошла секунда.

– Вы очень убедительны.

– Помните, как медленно разбилось стекло, когда вы въехали в телеграфный столб? Но все длилось долю секунды. Лишь ваш мозг воспринимал все иначе.

Шнайдерман улыбнулся.

– Это звучит как научная фантастика? – спросил он.

– Нет.

– Меня с вами не было. Но то, что я предложил, разве это все не объясняет?

– Пожалуй.

– А второе объяснение – вторжение из космоса. Что кажется более разумным?

Карлотта вздохнула. Ее убедили. Можно было и не отвечать.

– Конечно, теперь все логично, – сказала она. – Я могу мыслить здраво. Здесь, с вами. Но когда что-то происходит там, все совсем иначе.

– Я понимаю, Карлотта. Но вы же не хотите жить в ненастоящем мире.

– Нет, конечно не хочу. Но что, если я не буду действовать разумно? Вы меня понимаете? Что, если я брошу чем-нибудь в детей, например? Подумаю, что они – это что-то другое.

Шнайдерман кивнул.

– Я знаю, к чему вы клоните, – сказал он. – Разумеется. Но я не думаю, что такое случится.

– Почему?

– Этому есть медицинское объяснение. Можно объяснить так: у вас не тот случай, когда вы принимаете что-то столь важное, как дети, за другое.

Карлотта выпрямилась на стуле, разглаживая юбку. Она так делала, когда серьезно над чем-то думала. Она уже привыкла погружаться в свои мысли, пока Шнайдерман ее ждал. Привыкла к основным правилам сеансов.

– Если мой разум обладает такой силой, – сказала она наконец, – заставлять меня видеть вещи и чувствовать то, чего на самом деле нет или есть только наполовину, тогда у меня внутри все холодеет. Такое чувство, словно какой-то демон держит Карлотту на ладони и просто смеется над ней.

«Психоз – худшее, что может случится с нами», – думал Шнайдерман. Это долгий и трудный путь из ада. Такие галлюцинации прямо указывали на полномасштабные психотические припадки. Но теперь, откинувшись на спинку стула в своей квартире, он видел множество обнадеживающих признаков.

Во-первых, у него появилась история болезни Карлотты Моран. Ее не лечили от психических расстройств. В целом, шизофрения может внезапно проявиться в тридцать два. Но шансы невелики. Обычно признаки проявляются к двадцати.

И последний сеанс тоже вселил в Шнайдермана надежду. Искажение восприятия света от поезда возникло из-за очень напряженного эмоционального состояния. Это характерно скорее для истерии, а не психоза.

Да, она не совсем правильно воспринимала происходящее. Отчуждение от реальности – главный признак психоза. Тем не менее как только она успокоилась, то ответила на его вопросы совершенно рационально. Даже искренне беспокоилась за своих детей в конце сеанса. Значит, такое отделение от реальности – следствия приступов, а не постоянной диссоциации.

Чем дольше Шнайдерман просматривал тексты, сваленные у него на столе, чем тщательнее сверялся с записями сеансов, чем больше искал общие правила поведения, тем лучше ему казалась ситуация. Она ведь жаловалась на странные ощущения внутри во время приступов. Это тоже симптом истерии, а не психоза.

Дверь открылась. Зашел Джим. Сосед Шнайдермана дружелюбно улыбнулся, а затем начал складывать вещи в сумку.

Шнайдерман наблюдал за ним. Будучи единственным евреем в общежитии, состоящем из привыкших жестоко конкурировать мужчин, большинство из которых работали в хирургии, общей практике или стоматологии, Гэри вел себя вежливо и дружелюбно, но держался в стороне. Далеко не всех ординаторов-первогодок приглашают работать – к этому он и стремился. Поэтому Шнайдерман воздержался от социального гамбита Южной Калифорнии и сосредоточился на учебе и работе. Он точно не из тех, кому место под солнцем достается легко и просто.

– Джим, тебе же поставили в следующем семестре смены на вечер?

– Через три недели. А что?

– Хочешь махнуться?

– Шутишь? Еще бы. А зачем?

– Просто. Мне нравятся те пациенты.

– Ну, это твоя жизнь. Договорились.

– Спасибо.

Джим помахал ему, ухмыльнувшись, и ушел. В конце коридора девушки с теннисными ракетками смеялись со своими парнями. Шнайдерман тихо прикрыл дверь.

Чем больше Шнайдерман думал о Карлотте Моран, тем больше она его интриговала. Он не мог выбросить ее из головы. Он сел, но потом, не находя себе места, встал и принялся расхаживать по комнате.

Страхи, да. Но не фобии. Ее страхи были связаны с чем-то очень конкретным. Компульсивная обсессия? Точно нет. Шнайдерман пролистывал тексты, делая пометки. Депрессии тоже нет. Возможно, она наступит позже, но не прямо сейчас. Тревога? Безусловно. Он легко обвел карандашом слова «истерический невроз» внизу страницы с заметками. Он замедлился, тщательно все обдумывая.

Невроз, потому что ее контролировало бессознательное, и она это ненавидела. Истерия, потому что признаки и симптомы начинались и заканчивались в периоды сильных эмоций с сексуальным подтекстом. Затем она успокаивалась. И тогда ее мыслительный процесс приходил в норму. Шнайдерман потер глаза. Его мысли текли почти сами по себе.

Карлотта чем-то напоминала те здания в бедных районах Лос-Анджелеса. У которых проблемы с конструкцией – они стоят десятками лет. Потом происходит землетрясение. Остальные здания так и стоят. А эти обрушиваются в облаке щебня, оставляя голые балки на том месте, где раньше была здоровая психика.

В чем дело? И почему сейчас?

Шнайдерман попытался сосредоточиться на других пациентах. Хотел написать письмо домой. Не вышло. В конце концов он закинул в сумку кроссовки и толстовку, пошел в спортзал и час колотил мячом по стене.

20:16, 11 ноября 1976

Непроницаемая тьма окутала дом на Кентнер-стрит. Она поглощала их всех, как черный туман, днем и ночью. Казалось, сквозь него ничто не сможет пробиться. Он отрезал их от реальности. Все, что находилось снаружи, – почтальон, ребенок на скейтборде – стало далеким, за пределами их пещеры, безнадежно картинным и иллюзорным.

Работал ли телевизор, сидел ли рядом Билли, занималась ли чем-то Карлотта – все это не имело значения. Они в доме теперь были не одни.

Вечером 11 ноября Карлотта сидела на диване и пришивала заплатки к рубашкам и брюкам. Девочки лежали на полу с раскрасками. Билли рылся в корзине с чистыми носками в поисках пары.

– Черт, – сказала Карлотта.

Билли посмотрел на нее.

– Смотри туда, – прошептала она.

Билли повернулся. На потолке образовалась трещина. Штукатурка сыпалась на ковер.

Они все завороженно смотрели. Потому что трещина росла. Становилась длиннее и длиннее. Больше стала походить на змею; затем остановилась. Потолок покрывал черный незаконченный рисунок, и штукатурка сыпалась из этой раны, как мука.