Какова была природа его вовлеченности? Карлотта приобрела в его сознании своего рода ауру – все ее действия и слова, – так что Гэри неизбежно возвращался к ее образам. «Это нормально?» – задавался он вопросом. Каждый ли психиатр фиксируется на пациенте? Или это результат неопытности? Почему его чувства обострялись каждый раз, когда он пытался проанализировать, что делать дальше? Пострадала его гордость? Или мужское эго? Внезапно его мотивы стали подозрительными, и Гэри не мог отделаться от своего замешательства.

«Возможно, проблема глубже», – подумал Шнайдерман. Она заключалась в самой природе психиатрии. Эта наука была такой хрупкой, такой абстрактной. Людям, тонущим в ужасе и чувстве вины, бросают спасательные круги, сделанные из сверкающих слов. Карлотте нужен был человек, в которого можно было бы верить, любить его, отдаться ему. Она не была частью сложного механизма, подлежащего ремонту. Она была гораздо сложнее и состояла из вещей эфемерных, нематериальных и смертельно опасных.

Психиатрия так далека от жизни. Пациенты всю жизнь проводят в контролируемой среде. Сломанные психики и деформированные личности так и не излечивались. Все это фасад – выверенные речи врачей, их блестящие теории и гениальные конструкты. На самом деле они парили над жизнью, как бледные бабочки. Такие пациенты, как Карлотта, жили в аду.

Сквозь китайские деревья гинкго Шнайдерман увидел знакомую фигуру, спустившуюся из двора медицинского комплекса и остановившуюся среди лилий. Фигура медленно приблизилась.

– Гэри, – тихо сказал доктор Вебер, почти печально, как показалось Шнайдерману, – можно я к вам сяду?

– Конечно.

Доктор Вебер подсел к Шнайдерману. Парк почти пустовал, в тени было темно и прохладно – там, где ивы опускали свои длинные листья в пруды.

– Приятный ветерок, – заметил доктор Вебер.

– Очень приятный, – согласился Шнайдерман.

Последовало долгое молчание, во время которого двое мужчин, казалось, были поглощены тяжелой прохладой этого места. Над ними на деревьях порхали птицы.

– Вы часто сюда приходите? – спросил доктор Вебер.

– Иногда.

– Я прихожу сюда каждый раз, когда хочу побыть один. Люблю эти цветы.

– Да. Очень красивые.

Последовала еще одна долгая пауза. Двое детей, смеясь, пробежали по лужайке, а затем исчезли.

– Вы пропустили несколько семинаров, – мягко сказал доктор Вебер.

– Мне было нехорошо.

– Вы взяли конспекты?

– Да.

– Может, вам пойти в отпуск?

Шнайдерман положил руки в карманы и отклонился назад. Было уютно сидеть рядом с доктором Вебером и молчать.

– Наверное, у вас есть для меня совет, – предположил Шнайдерман.

– Нет, Гэри. Придется вам выяснять все самому.

– Но если бы у вас был совет, то какой?

Доктор Вебер улыбнулся. Он ослабил галстук на воротнике и расстегнул верхнюю пуговицу, раскрываясь навстречу весеннему ветерку. Тени пятнами легли на его предплечья.

– Взять отпуск.

– Я не понимаю, почему она не вернулась, доктор Вебер. Просто не могу осознать.

– Вы затронули очень тревожную тему. Вы пытались с ней связаться?

– Три раза. Один раз ее не было дома, а два других раза она не подходила к телефону. Ее сын сказал, что она в порядке. Как никогда лучше. И она не вернется.

– Значит, мы ее потеряли.

Шнайдерман погрузился в угрюмое молчание. Последние недели он становился все менее и менее общительным, словно обдумывал мысли, которые трудно высказать даже доктору Веберу.

– Я много думал, доктор Вебер. Зачем нужна психиатрия? Чтобы разбогатеть? Прославиться?

– Амбиции – не порок.

– Но это не все. Человеческие отношения… я… я просто их не понимаю. В смысле когда я становлюсь их участником.

Доктор Вебер медленно кивнул.

– Когда перестаешь быть врачом, – сказал он, – то действуешь по тем же правилам, что и остальные.

– Думаете, именно это и произошло? – мягко, но серьезно спросил Шнайдерман.

– Вы утратили перспективу, Гэри. Такое бывает.

Шнайдерман почувствовал, как в его груди поднимаются эмоции – эмоции, которые доктор Вебер точно сможет проанализировать. Но сейчас ему не нужен был анализ. Ему нужно было поделиться своими чувствами.

– Я никогда не был влюблен, – сказал Шнайдерман. – В смысле, мои чувства к женщинам были… я… я не понимаю, именно это и произошло? Я просто не знаю.

Доктор Вебер долго размышлял, прежде чем говорить.

– Вы для меня не просто студент, Гэри, – тихо сказал доктор Вебер. – Я всегда считал вас коллегой. Даже, если позволите, другом.

Шнайдерман был глубоко тронут и не смог ответить.

– И я говорю с вами как друг, а не как руководитель. Выделите время для себя. Переосмыслите то, через что вы проходите. Отвлекитесь от своих эмоций.

Шнайдерман поерзал на скамейке. Затем покраснел.

– О некоторых областях своей личности вы ничего и не знаете, – сказал доктор Вебер. – Пришло время открыть их, познакомиться поближе.

– Хорошо.

– Что касается Карлотты, то я думаю, ее случай окажется серьезным, но забытым.

Шнайдерман поджал губы, все еще пребывая в замешательстве.

– Я вас обидел? – спросил доктор Вебер.

– Нет, конечно нет. Просто ее тяжело оставлять. В смысле в таком состоянии.

– Некоторые пациенты не завершают лечение.

– Знаю. Но она для меня особенная.

Доктор Вебер посмотрел на Шнайдермана.

– Отпустите ее, – мягко и искренне сказал он. – У вас нет выбора. С профессиональной и, если честно, личной точки зрения.

Шнайдерман так и молчал. Доктор Вебер надеялся, что его слова были услышаны.

Шнайдерман поехал в сторону западного Лос-Анджелеса на своем потрепанном белом MG. Он без особого труда нашел Кентнер-стрит и припарковался в тупике. При дневном свете дом Карлотты показался ему меньше, чем в воспоминаниях, но гораздо чище, светлее, вдоль стены был разбит цветущий розарий.

Доктор мгновение постоял, раздумывая, идти ли в дом. Затем заметил другие машины, припаркованные перед домом.

Шнайдерман подошел к двери и легонько постучал. За ней послышались голоса.

Билли открыл дверь. Шнайдерман дружелюбно улыбнулся, хоть и нервничал. Он увидел, как лицо Билли вытянулось, расплылось в улыбке, затем омрачилось беспокойством. И все это за долю секунды.

– Привет, Билли, – сказал он. – Можно поговорить с твоей мамой?

– Я не уверен, что она…

В доме среди мебели образовалась фигура Карлотты.

– Кто это, Билли?

Парень беспомощно обернулся.

– Можно мне войти? – спросил Шнайдерман.

– Да, ладно, – ответил Билли.

Шнайдерман вошел в дом. Карлотта увидела его с другого конца гостиной. Позади нее двое молодых людей возились с электронными узлами крошечными плоскогубцами и отвертками. Она, казалось, выпрямилась при виде него; ее лицо затуманилось, будто от далекого воспоминания, затем от чего-то ужасного, выражение ее лица вдруг непонятно изменилось, и Карлотта вышла вперед. Ее тело двигалось легко, с полной грацией, а к лицу вернулась прежняя свежая жизненная сила.

– Здравствуйте, доктор Шнайдерман, – тихо и просто поздоровалась она.

Женщина протянула ему руку, и Шнайдерман расслабился. Он улыбнулся так открыто, как только мог. Казалось, она не привыкла видеть его вне кабинета, будто он и не жил в человеческом мире – что-то вроде белого призрака, который порхал из кабинета в кабинет.

– Здравствуйте, Карлотта, – мягко сказал он. – Вы очень хорошо выглядите.

Она не знала, что ответить. И была взволнована. Гэри заметил в ее глазах что-то вроде возбуждения. Такой жизнерадостности он не видел у себя в офисе. Карлотта выглядела более женственной, более сдержанной, более уверенной в себе в своем доме.

– Я за вас беспокоился, – просто сказал он.

– Это очень мило. Как видите, я в порядке.

– Да, но вы перестали приходить. Я решил…

– Мне как никогда хорошо, доктор Шнайдерман.

Он чувствовал себя явно нежеланным. По ее глазам было видно, насколько она отдалилась от него. Билли смотрел на обоих, гадая, что скрывается за обманчивой простотой их слов.