Через довольно продолжительное время коротышка ворвался к ним, разъяренный, как никогда. Он выкрикнул какой-то приказ. Хью и Дьюк тут же были освобождены.

На этом все и закончилось, если не считать того, что они полностью были натерты ароматным кремом. Затем им выдали по ночной рубашке, провели по длинным пустынным коридорам и Хью был посажен в камеру. Дверь не запирали, но открыть он ее не мог. В одном из углов стоял поднос с едой и ложкой. Пища была превосходной, и кое-какие блюда он даже не смог определить. Хью ел с аппетитом, выскреб дочиста все тарелки и запил все легким пивом. Затем он улегся спать на мягкой подстилке на полу, отрешившись от всех забот. Разбудили его шаги.

Он был отведен в другое помещение, тоже более чем просто отделанное, и которое оказалось учебной комнатой. Здесь его поджидали двое невысоких в белых ночных рубашках. У них было все необходимое для организации учебного процесса, разновидность классной доски (с нее можно было стирать написанное быстро и бесследно каким-то удивительным способом), терпение – и хлыст, поскольку занятия проводились «под немолчный напев ореховых розг», как сказал поэт. Ни одна ошибка не оставалась незамеченной.

Оба они умели рисовать и прекрасно жестикулировали, объясняя что-либо. Хью учили говорить.

Хью заметил, что память у него улучшается под воздействием боли – желания повторять ошибку дважды у Хью не возникало. Первое время его наказывали только за то, что он забывал слова, но со временем можно было ожидать всплеска боли и за ошибки в склонении, синтаксисе, идиоматике и произношении.

Такое обучение по Павлову – если его мысленные подсчеты были верны – продолжалось семнадцать дней. Ничем кроме учебы он не занимался и не видел ни одной живой души, кроме своих учителей. Они занимались с ним по очереди, Хью же отдавал занятиям все дни напролет по шестнадцати часов в день. Выспаться при этом ему не дали ни разу, хотя на уроках он и не дремал – не осмеливался. Раз в день его мыли и выдавали чистую ночную рубашку, дважды в день кормили. Пища была обильной и вкусной. Трижды в день его под конвоем водили в туалет. Все остальное время он учился говорить, каждую минуту он учился говорить, каждую минуту опасаясь того, что за ничтожную ошибку его опалит жгучая боль.

Но он научился предотвращать наказание. Вопрос, заданный достаточно быстро, иногда изрядно выручал его. «Учитель, ничтожный слуга понимает, что есть протокольные разновидности речи для каждого статуса, от вышестоящего к нижестоящему и наоборот, но ничтожный в своем глубоком невежестве никак не может догадаться, что из себя представляет каждый статус – не осмеливаясь даже и предположить, какими путями шел Великий Дядя, создавая оные – и не осознавал даже иной раз, какой из статусов имеет честь употребить почтенный учитель обращаясь к ничтожному слуге своему во время занятий, и который из них ему, ничтожному следует осмелиться употребить в ответ. Более того, покорный слуга понятия малейшего не имеет о его собственном статусе в великой семье, если будет угодно милостивому наставнику».

В таких случаях хлыст откладывался в сторону и на протяжении часа ему читали лекцию. Эта проблема волновала Хью гораздо больше, чем можно было понять из его вопроса. Самым низким статусом был статус жеребца. Нет, был еще более низкий: дети слуг. Но, поскольку, от детей всегда можно было ожидать ошибок, они в счет не шли. Более высокое положение занимала прислуга, затем шли оскопленные слуги – категория слуг, различия внутри которой были настолько незначительны и многочисленны, что в их среде почти всегда употреблялась речь равных, если разница в положении не была очевидной.

Над слугами возвышалась каста Избранных, с неограниченными и иногда меняющимися вариациями рангов, куда входили и такие ритуальные обстоятельства, в которых женщина становилась более важной персоной, чем мужчина. Но это-то как раз сложности не представляло – всегда можно было пользоваться речью нижестоящего. Однако…

– Если двое Избранных заговорят с тобой одновременно, которому из них ты ответишь?

– Младшему, – ответил Хью.

– Почему?

– Поскольку Избранные не ошибаются, ничтожный слуга ослышался. Старший из Избранных в действительности не говорил, в противном случае младший никогда бы не осмелился прервать его.

– Правильно. А если ты – оскопленный садовник и встречаешь в саду Избранного, ранг которого соответствует рангу твоего повелителя-дядюшки. Он говорит тебе: «Малыш, что это за цветок?».

– Их Милость, несомненно, знает все сущее несравненно лучше, чем ничтожный слуга, но если глаза последнего не лгут ему, то этот цветок, возможно, лилия.

– Неплохо. Но при этом следует опустить глаза долу. Теперь о твоем статусе… – в голосе наставника звучала неподдельная боль. – У тебя вообще нет статуса.

– Прошу прощения, учитель?

– О, Дядя! Как только ни пытался я выяснить это. Но никто ничего не смог мне сказать вразумительного. Наверное, знает только наш Лорд Дядюшка, но их милость мне повидать не удалось. Во всяком случае, ты не ребенок, не жеребец, не скопец, ты не принадлежишь ни к одной прослойке. Ты просто дикарь и ни в какие ворота не лезешь.

– Но какой же стиль мне употреблять в речи?

– Всегда только речь нижестоящего. О, конечно, это не относится к детям. И к жеребцам тоже, они этого не заслуживают.

Не считая изменения по склонениям, согласно статусу, Хью находил, что этот язык очень прост и логичен. В нем не было неправильных глаголов и порядок слов в предложениях был неизменен. Возможно, когда-то его намеренно привели в порядок. По словам, которые он узнал, таким как: «симба», «бвана», «вазир», «этаж», «трек», «онкл», Хью предполагал, что корни его лежат в нескольких африканских языках. Но это не имело значения – это была «речь», и по словам его учителей, она была единственным языком, который использовался во всем мире.

Ко всему прочему, часть слов в языке была двойной, одно из слов использовалось вышестоящими в разговоре с нижестоящими, синоним его, с совершенно другим корнем, использовался нижестоящими в разговоре с вышестоящими. Нужно было знать оба слова – одно, чтобы использовать его в разговоре, другое, чтобы распознать его в речи вышестоящего.

Произношение сначала давалось ему с трудом, но уже к концу первой недели он довольно неплохо чмокал губами, щелкал языком, мог выдержать посреди слова необходимую паузу, различать на слух и произносить настолько малоразличимые звуки, что раньше он и не подозревал об их существовании. На шестнадцатый день он уже свободно болтал и даже начинал думать на новом языке, так что хлыст обжигал его довольно редко.

На следующий день к вечеру Лорд Протектор послал за ним.

Несмотря на то, что в этот день его уже купали, Хью пришлось помыться еще раз. Затем его смазали ароматным кремом и выдали свежее одеяние и только после этого провели в покои лорда. Здесь ему, следующему по пятам за Мемтоком, пришлось преодолеть несколько приемных с секретарями, после чего они оказались в огромной, роскошно отделанной приемной.

Самого лорда еще не было. Были только Джозеф и Док Ливингстон.

– Хью! Как здорово! – воскликнул Джо, и бросил главному управляющему:

– А ты свободен.

Мемток поколебался, затем попятился и вышел. Джо, не обращая на него больше внимания, взял Хью под руку, подвел его к дивану и усадил.

– Как я рад тебя видеть! Садись сюда и поболтаем, пока нет Понса. Ты прекрасно выглядишь. Док Ливингстон потерся о лодыжки Хью, замурлыкал и улегся рядом с ними.

– Со мной все в порядке. А кто такой этот Понс? – Хью почесал кота за ухом.

– Ты разве не знаешь, как его зовут? Я имею в виду Лорда Протектора. Хотя, конечно, я мог бы сам догадаться. Так вот, это одно из его имен, которое используется только в узком семейном кругу. Но это все ерунда, лучше расскажи, как с тобой обращались?

– В принципе неплохо.