Впрочем, все это представляло чисто теоретический интерес. Хью не знал ни арабского, ни французского, ни суахили. В университете он овладел началами латыни и немного немецким, а в последние годы пытался учить русский. Поэтому он не обладал знаниями, достаточными для выяснения истоков Языка, им двигало чисто человеческое любопытство.

Но даже и на простое любопытство он не имел права тратить драгоценное время. Если он хотел ублаготворить Их Милость, то ему нужно было чем-то заинтересовать его – в данном случае переводами, для того, чтобы тот разрешил ему повидаться с Барбарой. Это значило, что он должен просто-таки затопить Понса материалами. Хью работал не покладая рук.

На второй день своего назначения Хью попросил, чтобы ему прислали Дьюка, и Мемток удовлетворил его просьбу. Вид у Дьюка был довольно измученный, под глазами – мешки, но на Языке он говорил, хотя и не так хорошо, как его отец. Видимо, в процессе учебы ему не раз пришлось отведать хлыста, так как он находился на грани отчаяния и довольно заметно хромал.

Мемток не имел абсолютно ничего против того, чтобы передать Дьюка в Департамент Древней Истории.

– Только рад буду избавиться от него. Для жеребца он чудовищно велик, хотя, по-видимому, ни на что другое не годен. Конечно, пусть работает у тебя. Не переношу вида слуг, которые шляются без дела и только дармоедствуют.

И Хью взял его к себе. Дьюк окинул взглядом апартаменты Хью и присвистнул:

– Ну и ну! Да я вижу, ты и из дерьма ухитрился выбраться, благоухая как роза! Как это ты?!

Хью объяснил ему ситуацию.

– Вот поэтому я и хотел бы, чтобы ты перевел статьи, касающиеся юриспруденции и родственных ей отраслей знаний – то, что тебе удастся лучше всего.

Дьюк упрямо сжал кулаки.

– Сам переводи.

– Дьюк, оставь такой тон. Ведь это прекрасная возможность для тебя.

– А что ты сделал для матери?

– А что я мог сделать? Встречаться мне с ней не разрешают, как, впрочем, и тебе. Сам знаешь. Но Джо уверяет меня, что она не только прекрасно устроилась, но и счастлива.

– Но это говорит он. Вернее, говоришь ты, что говорит он. А хотел бы я убедиться в этом собственными глазами. Я, черт возьми, настаиваю на этом.

– Настаивай сколько хочешь. Пойди скажи Мемтоку. Но хочу предупредить заранее, что я не смогу защитить тебя от него.

– Я и так знаю, что мне скажет и что сделает этот маленький грязный недоносок. – Дьюк поморщился и потер больную ногу. – Это ты должен побеспокоиться, обо всем. Раз уж ты так ловко устроился, то тебе и карты в руки. Используй хотя бы часть своей власти на то, чтобы защитить мать.

– Дьюк, я не могу ничего поделать. Со мной обращаются хорошо по тем же причинам, что и с породистой лошадью, например. И потребовать я могу примерно столько же, сколько эта самая лошадь. Я могу помочь тебе получить свою долю этих хороших условий, если ты будешь сотрудничать со мной – удобное жилье, хорошее освещение, нетяжелая работа. Но я ни в малейшей степени не могу вмешиваться в женские вопросы, и я скорее, наверное, смог бы слетать на Луну, чем добиться того, чтобы Грэйс перевели сюда. Ты ведь знаешь, что порядки у них здесь как в гареме.

– Значит, ты собираешься сидеть здесь, исполняя роль ученого тюленя для этой черной обезьяны, и даже пальцем не пошевелишь, чтобы помочь матери? Нет уж, уволь! Я с тобой не останусь!

– Дьюк, я не намерен спорить с тобой. Я выделю тебе комнату и каждый день буду посылать тебе по тому Британники. Если ты не будешь переводить, я постараюсь сделать так, чтобы Мемток не узнал об этом. Но скорее всего, у него всюду есть осведомители.

На этом разговор и закончился. Сначала Дьюк действительно ничем не помогал ему. Но скука сделала свое дело там, где не помогли доводы. Дьюк не выдержал ничего неделания в запертой комнате. В принципе он мог бы выйти из нее, но всегда была возможность того, что он наткнется на Мемтока или на кого-нибудь из старших слуг с хлыстами, которые могут поинтересоваться, что он здесь делает и почему. Слуги всегда должны были казаться занятыми каким-нибудь делом, даже когда и бывали свободны – от утренней молитвы до вечерней.

Дьюк начал выдавать переводы, но вскоре обнаружил, что у него недостаточный запас слов. Хью прислал ему помощника-клерка, который имел отношение к юридическим делам Их Милости.

Но видел Хью Дьюка редко. Это по крайней мере избавляло его от необходимости постоянно спорить с ним. Производительность Дьюка после первой недели стала возрастать, но зато ухудшилось качество работы – Дьюк обнаружил чудодейственные свойства Счастья.

Хью подумал, стоит или нет предостерегать Дьюка насчет наркотика, но потом решил не вмешиваться. Если Дьюку нравилось принимать его, то почему он должен удерживать его от этого? Качество переводов Дьюка мало волновало Хью. Ведь Их Милость не имел возможности судить о нем… разве что Джо мог волей-неволей открыть ему глаза, но это было маловероятно. Да он и сам не особенно старался. «Сойдет», считал он. Отсылай боссу побольше и пояснее, а трудные места можно и пропустить.

Кроме того, Хью заметил, что пара порций Счастья после обеда прекрасно скрашивает остаток дня. Счастье давало ему возможность прочитывать очередное письмо Барбары в состоянии какого-то теплого радостного опьянения, затем сочинять прочувствованный ответ, который предстояло отнести Киске, затем отправляться в постель и крепко засыпать. Но Хью не злоупотреблял напитком. Он опасался его. У алкоголя, размышлял он, есть преимущество – он ядовит. И когда человек начинает злоупотреблять спиртным, он это сразу чувствует. Счастье же никак не давало о себе знать. Оно просто превращало в радостное теплое сияние счастья все тревоги, подавленность, беспокойство, скуку, одним словом, все неприятные ощущения. Уж не было ли Счастье в основном мепробаматом, размышлял Хью. Но он слишком плохо знал химию, да и то что он знал, относилось ко времени двухтысячелетней давности.

Будучи членом группы ответственных слуг, Хью имел возможность получать практически все, что угодно. Но со временем он заметил, что Мемток был не единственным из старших, кто умеренно потреблял напиток. Никто не смог бы пробиться наверх, одурманивая себя наркотиком. Иногда даже случалось, что человек, скатывался обратно на дно, не будучи в силах справиться с благосостоянием, выраженном в неограниченных количествах Счастья. Хью даже не представлял себе, что с такими людьми бывало потом. Хью даже имел возможность держать бутылку Счастья в своей комнате – и это решило проблему Киски.

Хью решил не просить у Мемтока кровать для Киски. Он не хотел наводить его на мысль о том, что использует дитя только в качестве связующего звена между женскими помещениями и Департаментом Древней Истории. Вместо этого он велел девушке каждую ночь устраивать себе постель на диване в его жилой комнате.

Киска была огорчена. К этому времени она уже была уверена, что Хью мог бы воспользоваться ею не только в качестве согревательницы постели, и считала, что он лишает ее возможности создавать мужчине комфорт и приносить ему утешение. Это даже пугало ее. Если она не по душе хозяину, она вскоре может потерять самое лучшее из всех когда-либо имевшихся у нее мест. (Она не осмелилась доложить Мемтоку, что Хью не пользуется ею в качестве согревательницы постели. Она докладывала обо всем, кроме этого). Она плакала.

Ничего лучшего она и не смогла бы придумать. Всю жизнь Хью не выносил даже вида женских слез. Он усадил ее на колени и объяснил, что она ему очень нравится (правда), что ему очень жаль, что он слишком стар, чтобы оценить по достоинству подругу по постели (ложь), и что присутствие кого-либо еще в его постели мешает ему спать (полуправда) – и еще: что он очень доволен ею и хочет, чтобы она продолжала служить ему.

– А теперь вытри глазки и глотни вот этого.

Он знал, что она принимает Счастье. Она жевала свои порции в качестве жевательной резинки – это в самом деле была жевательная резинка, в которую был подмешан порошок. Многие слуги предпочитали Счастье именно в таком виде, потому что это позволяло им целый день проводить в приятном полуопьянении, жуя резинку за работой. Киска все свои не занятые дни проводила у Хью, дожевывая очередную порцию жвачки, когда узнала, что Хью не возражает. Поэтому он не колеблясь предложил ей напиток.