— Мне кажется, ты сегодня честно заработал дополнительную сотню.

— Знаешь что, — сказал я, — иди-ка ты со своей сотней…

— Не груби, мальчик. Ты что себе вообразил? За что я, по-твоему, хочу тебе доплатить?

— Боюсь подумать.

— А ты не бойся, думать иногда полезно. Это тебе за форс-мажорную работу переводчика, не предусмотренную контрактом.

— Ты сама-то веришь в то, что говоришь?

— Естественно.

— Короче, — сказал я, — убери эти сто марок куда подальше, пока я не вышвырнул и тебя, и твоего Макса из автобуса.

— Грубый ты, Миша. — Рита положила сотенную купюру обратно в бумажник, бросив оставшиеся три на сиденье рядом со мной.

— Рита! — послышался голос Макса. — Ты забыла достать мне из сумки сухие носки!

— Иду, Максик! — Она глянула на меня своими насмешливыми зелеными глазами. — В любом случае, спасибо тебе. Как ты там говорил про битву под Гентом? Мужчины всего лишь воюют, но подталкивают их к этому женщины?

— Не слишком обольщайся, — ответил я. — Из-за одних женщин топят друг друга в крови, из-за других купают друг друга в брюггском канале. Масштабы не те.

— Масштабы разные, но суть одна. Если б я захотела…

— Знаешь что, — сказал я, — иди к Максу.

— Не сомневайся, именно к нему я и пойду.

Она вернулась к Максу и с нежной заботливостью принялась рыться в сумке, отыскивая для мужа сухие носки.

Всю обратную дорогу я ни с кем не заговаривал и рассеянно смотрел в окно. У самой границы Бельгии автобус остановился на заправочной станции, и я вспомнил вдруг, что так и не купил Алешке Жаворонкову пива. Я сунул ноги во все еще сырые туфли, сбегал в магазинчик на заправке и купил упаковку «Стеллы Артуа» и маленькую статуэтку Писающего мальчика. Около одиннадцати вечера автобус прибыл на отправной пункт в нашем городке. Я коротко попрощался со всеми и зашагал домой. Дома я включил в ванне горячую воду, и пока она наполнялась, позвонил Алешке.

— Да? — послышался в трубке его, как всегда, недовольный голос.

— Привет, Леха, — сказал я. — А я из Бельгии вернулся.

— Я в курсе, — буркнул он.

— Откуда?

— А я всегда в курсе. Ты мне пива бельгийского привез?

— Само собой. И пива, и статуэтку Писающего мальчика.

— Да на кой мне…

— Ты не понимаешь, Леха. В Брюсселе есть такое поверье: если потереть Писающему мальчику пиписку, то в доме будут счастье и достаток. Статуэтка, правда, маленькая, так что и счастье с достатком выйдут небольшие.

— Можешь оставить статуэтку себе, — заявил Жаворонков, — и тереть ей все, что захочешь. Мне маленького счастья не требуется, мне бы чего побольше.

— Дурак ты, Леха, — сказал я. — Большого счастья без малого не бывает. Большого вообще не бывает без малого. Даже Вселенная состоит из крохотных частичек.

— Ты меня-то не грузи, — буркнул Леха. — Я тебе не подопытный турист. Лучше скажи, когда пиво принесешь.

— Завтра принесу.

— А ты его не выпьешь за ночь?

— Постараюсь не выпить.

— Да уж постарайся. Как съездил-то? Хотя нет, не надо. А то у меня уши отвалятся на ночь глядя. Пока.

Он повесил трубку.

— Хам, — равнодушно произнес я.

Я направился в ванную, разделся и погрузился в горячую воду. Та приятно обожгла тело.

— Ванны, — назидательно поведал я потолку и кафельным стенам, — согласно данным археологии, были изобретены две с половиной тысячи лет назад на греческом острове Крит…

В это время зазвонил телефон. Я решил проигнорировать его, но аппарат не успокаивался, буквально захлебываясь звоном. Я вылез из ванны, накинул халат, прошлепал мокрыми ступнями в комнату и взял трубку.

— Да? — не слишком дружелюбно сказал я.

— Миша, привет, — раздался в трубке бодрый голос Макса. — Ты уже дома?

— Макс, ты свинья, — сказал я. — Сперва ты меня вытаскиваешь из канала в Брюгге, потом из ванны в собственной квартире. Болезнь у тебя, что ли, такая?

— Надо было оставить тебя в канале? — удивился Макс.

— Может быть. Спокойной ночи.

— Погоди, не вешай трубку, тут Рита хочет с тобой поговорить.

— Миша, — послышался в трубке голос Риты, — извини, что беспокою. Мы так быстро расстались, что я забыла сказать тебе главное.

— Что жить без меня не можешь?

— Прекрати. Миша, мы хотим через четыре месяца организовать поездку в Италию. На восемь дней. Рим, Флоренция, Венеция. Ты согласен поехать экскурсоводом? По-моему, мы неплохо сработались.

— Ты так считаешь? — усмехнулся я.

— Да, я так считаю.

— А знаешь что, — сказал я, — пожалуй, я согласен.

— Из обоюдного интереса?

— Нет. Чисто из-за денег.

— Снова на себя наговариваешь?

— Естественно.

— Вот и чудесно. Я буду держать тебя в курсе. Спокойной ночи.

Рита повесила трубку. Я подумал и снова набрал номер Алешки Жаворонкова.

— Привет, Леха, — сказал я. — А я в Италию еду. Через четыре месяца. Что тебе привезти?

— Ничего не привози, — прорычал Жаворонков. — И сам не приезжай. Прыгни с Пизанской башни и останься там навсегда. Сволочь ты, Миша.

Он бросил трубку.

Я улыбнулся, положил трубку и по новой забрался в чуть подостывшую ванну, которая в тот момент представлялась мне пусть и очень маленьким, но счастьем.

У моего приятеля Сани Кожухова, который по прибытии в Германию сменил фамилию русской матери на фамилию еврейского отца и стал Алексом Фридманом, имелись в жизни две строго обособленные страсти: женщины и рыбная ловля. Границу между ними Саня проводил коротко и категорично:

— Ездить на рыбалку с женщиной — все равно, что ложиться с удочкой в постель.

Мне, однако, в обеих страстях виделось куда больше сходства, чем может показаться на первый взгляд. Во всяком случае, тактика оставалась неизменной: забросить наживку, вовремя подсечь и, наконец, вырвать жертву из привычной для нее стихии. Неизменным оставалось и выражение Саниного лица, когда он вытаскивал бьющуюся на крючке рыбину или выуживал взглядом из толпы приглянувшуюся девушку.

Саня был высок ростом и до того тощ, что было непонятно, откуда в нем, принимая во внимание количество его романов, столько жизненных соков.

— Саня, ты однажды превратишься в половую тряпку, — говорил я ему. — Или в сдувшийся воздушный шарик.

— Половая тряпка звучит отвратительно, — отвечал Саня. — В сдувшемся шарике видится нечто использованное. Я в ужасе. Лучше сравни меня со свечой. Во-первых, ее стойкость внушает оптимизм. Во-вторых, мне это ближе как сыну врача. Ты знаешь девиз врачей? «Служа другим, сгораю». Если это не обо мне, то о ком же?

Если то, чем занимался Саня, действительно можно назвать служением, то служакой он был исправным. Наш относительно небольшой городок был слишком тесен для его неуемной натуры, и в конце концов его самосжигающее служение начало, словно под действием центробежной силы, охватывать всю округу. Сане трижды собирались набить морду и дважды набили. Число желавших проделать это мужчин росло прямо пропорционально числу Саниных побед над женщинами. Полученные раны Саня залечивал на рыбалке, которая на некоторое время настраивала его на философский лад.

— Саня, — спрашивал я у него, — признайся честно: кого у тебя было больше — женщин или рыб?

— Бестактно поставленный вопрос, — отвечал Саня. — Как сказал бы мой папа-врач, не будем путать рыболовство и рыбофильство. Я в ужасе. Какая еще гадость копошится в твоем извращенном уме?

— В моем уме, — усмехался я, — копошится дурное предчувствие, что однажды ты объединишь обе свои пламенные страсти и женишься на русалке.

— Без комментариев, — заявлял Саня.

— Что, крыть нечем?

— Нет. Просто трудно комментировать идиота.

Впрочем, время показало, что я был не таким уж идиотом, как, вероятно, Сане хотелось бы. Закинув однажды свой крючок слишком опрометчиво, он сам на него попался. Девушку, выловленную им на собственную беспутную голову, звали Наташей, и она в самом деле напоминала русалку огромными зелеными глазами и светлыми, почти бесцветными волосами. Саня пропал. Он до такой степени влюбился в свой улов, что остальные женщины перестали для него существовать. Это пугало его и изумляло тех, кто его знал.