— Голиаф повержен, — неторопливо произнес раввин.

За обломками горшка неожиданно обнаружилась фигура человека в оранжевом балахоне. Закрыв глаза, он сидел в позе лотоса, голова его была наголо обрита, но черты лица были явно не восточными, а над верхней губой красовались пышные усы. Раввин и кантор удивленно переглянулись, а затем приблизились к медитирующему отшельнику.

— Уважаемый, — произнес кантор, тронув его за плечо, — вас черепками не поранило?

Человек открыл глаза, некоторое время глядел прямо перед собой, постепенно приходя в себя, после чего перевел взгляд на вопрошавшего и его спутника.

— Шо? — сказал он.

— Говорю — черепками вас не ранило?

— А? Какими черепками?

— Да вот этими, — кантор кивнул на обломки развалившегося горшка.

Человек с недоумением уставился на глиняные фрагменты. Потом по его лицу скользнула слабая усмешка, и он вопросил:

— Нэвже розбывся?

— Можно и так сказать, — ответил раввин.

— Чи то вы разбылы?

— Мы.

Человек помолчал, затем негромко проговорил:

— Спасибо.

— Собственно, не за что.

— Ну, як це не за что… Есть за что. Знали бы вы, сколько всего ота пакость натворила.

— Мы знаем, — сказал раввин. — Вы уверены, что все натворила именно эта пакость?

Человек умолк.

— Ваша правда, — наконец кивнул он. — Горшок тут ни при чем. Сами виноваты. Якбы в нас самих отой чорт не сыдив… А так — хоч горшок, хоч еще какая дрянь.

— Извините за бестактный вопрос, — перебил раввин, — вы — буддист?

— Я-то? — Человек пожал плечами. — Може, и буддист. А може. Вообще-то я православный. Только в Бога больше не верю. Чуешь? — Он запрокинул голову и посмотрел в небеса. — Не верю я в тебя.

— Если вы в него не верите, то к кому обращаетесь? — мягко укорил раввин.

Человек опустил взгляд.

— И знову правда ваша, — произнес он. — Це ж надо смелость иметь, шоб всегда правым буты.

Людей это бесит… Вы пробачьтэ, нэ то я кажу. И нэ я це кажу, знову чорт в мэни говорыть, шоб йому. А до буддыстив я подался, бо некуда больше. Сперва жиночку туда одну отнес, кацапочку… Вдовую, бездетную. У нее дом взорвали, саму ее ранило, а в городе ни больницы, ни аптек. Приняли нас добре, стали отвары какие-то готовить. Она каже: шо, козак, останешься со мною? А как мне с ней оставаться? У меня жинка, диты… Остаться, говорю, не останусь, но навещать буду. А ты поправляйся. Эх, говорит, козак, робкий ты. Боишься жизнь поменять. Ты ж меня любишь. Ну шо мэни було казаты? Я, говорю, борщ тоже люблю, однако ж сплю не с борщом, а с жоной. Она прищурилась и опять: ладно, говорит, иди, хлебай свой борщ, спи с жоной, можешь и не навещать меня, раз ты козак не вольный, а семейный. За то, что из дома горящего вытащил — спасибо, а дальше я как-нибудь сама. Ну, пошел я домой, глядь — а дома нема. Взорвали, одни обломки дымятся, а под обломками.

Человек умолк, стиснул зубы, крепко зажмурился, но одна слеза все же нашла дорогу, покатилась по щеке.

— Я ж с ними даже не попрощался, когда уходил, — продолжил он, смахнув слезу. — Ни с жинкой, ни с диточками. Кацапочку спасать побежал, а про то, что и в моем доме бида статыся може, и не подумал. Два дня и две ночи сиднем просидел около хаты сгоревшей, потом встал, как пьяный, и поплелся обратно в парк. А куда еще? Прихожу, спрашиваю: ну, где та женщина, шо я принес? Нету, отвечают, умерла. Как, говорю, умерла? От ран?

От тоски, — отвечают. А где ж она, спрашиваю. Под елью лежит, говорят. Только ты туда не ходи. Нельзя мертвое тело три дня трогать, дух потревожишь. А так ее птицы-звери растащат — природа к природе и вернется. Вы шо, говорю, совсем нелюди? Пустите, дайте хоть попрощаться. Там, отвечают, уже не с кем прощаться. Нету ее там, только тело. А в теле ее нет. Она в другом месте.

Ну, я их все равно слушать не стал, пошел к ней. Точно, под елью. Лицо красивое, хоть и в ссадинах. И глаза зеленые. Как с открытыми глазами померла, так и лежит. Ну, я ей глаза закрыл и похоронил в земле. Руками могилу копал, долго копал, шоб не думать. А когда землей закидал — так мне пусто стало, так пусто… Совсем пусто. Красивая була женщина… Целовалась хорошо. Только несчастная. Вернулся я к буддистам этим, говорю: похоронил я ее. Можете меня гнать, все равно идти некуда. Они мне: зачем нам тебя гнать? Хочешь — оставайся. Ты нам не мешаешь. Хламиду мне оцю далы… Помаранчэву. Научили ни о чем не думать, а сидеть и медитировать. Даже есть почти не надо. Та й жить тоже. Только они все в парке кучкуются, а я сюда прихожу, к горшку этому, и тут сижу. Притягивал он меня чем-то, зараза.

Человек замолчал и снова поглядел на обломки горшка.

— Слухайте, — сказал он, — а теперь, когда вы его разбили, — може всэ, як ранише станэ? Може розвиеться, як сон дурный? От встану, пиду додому, а на вулицях знову чисто, и люди ходят, здороваются. А дома жона, и диты, и борщ на столе гарячий, аж паруе.

— Нет, — остановил его раввин. — Как прежде уже не будет. Никогда на свете такого не бывало, чтобы все, как прежде.

— Так шо ж мне теперь делать? — спросил человек.

Раввин и кантор переглянулись.

— Не знаю, — произнес, наконец, раввин. — Если хотите, можете пойти с нами. Только мы и сами не знаем, куда идем.

— Нэ знаетэ, куда идете? — переспросил человек. — Тоди мэни точно с вами.

— И вы сможете отказаться от всего, что было?

— А мне не от чего отказываться. Нема у менэ ничого — була любов, и не осталось любови, була вера — и нет больше веры. Точно весь мир похоронил.

Раввин положил ему руку на плечо.

— Той веры больше не будет, — сказал он. — И той жизни тоже. Будет новое. Люди научатся понимать — себя, друг друга, мир вокруг. И тогда все придет — и любовь, и остальное.

— Это хорошо, — сказал человек. — Только…

— Что?

— Только пусто как-то. В сердце пусто.

— Пойдем, — сказал раввин. — Пойдем наполнять ваше сердце. И наше сердце. Чье угодно. Природа не терпит пустоты. Надо идти.

— Ну, ходимо, панове.

Человек поднялся с земли и отряхнул хламиду.

— А можно, — сказал он, — перед тем, как уйдем, я на обломки этого проклятого горшка плюну? Ведь сколько ж он, паскуда.

— Не надо, — усмехнулся раввин. — Ну его совсем. Тут недалеко соседний город, а там, я слыхал, есть отличный трактир. Борща не обещаю, но готовят очень даже прилично. Надо поесть, набраться сил.

— А выпыты дають?

— А как же! И закусим, и выпьем…

Три фигуры — две в черном, одна в оранжевом — покинули площадь и зашагали прочь из Хаттенвальда. На поросшей мохом площади остались лишь черепки проклятого горшка. Сперва они лежали неподвижной, невнятного оттенка грудой под неярким солнцем, затем начали терять цвет, сделались прозрачными и, наконец, исчезли совсем.

Михаил Юдовский родился 13 марта 1966 года в Киеве. Учился в художественно-промышленном техникуме и Институте иностранных языков. Два года отслужил в армии на Дальнем Востоке. С 1989 года — свободный художник. Первую книгу Михаила Юдовского «Приключения Торпа и Турпа» (в соавторстве с Михаилом Валигурой) в 1992 году опубликовало издательство «Эссе».

В том же 1992 году М. Юдовский переехал в Германию, в город Франкенталь. Долгое время писал «в стол», не участвуя в литературной жизни, не пытаясь публиковаться, однако выставлял свои живописные работы в странах Восточной и Западной Европы и в США.

В 2009 году в Украине вышла книга М. Юдовского «Поэмы и стихи». Его поэзию и прозу публиковали литературные журналы и альманахи в Украине, России, Германии, Великобритании, Финляндии, Израиле, Австралии и США. В 2013 году российское издательство АСТ выпустило книгу прозы М. Юдовского «Воздушный шарик со свинцовым грузом», в апреле того же года американское издательство «POEZIA.US» опубликовало поэтический сборник автора «Тела и тени», а в 2014 году в издательстве «Петит» (Латвия) вышла книга стихов «Полусредние века».