Я взял со стола графин с водкой и залпом его опорожнил.

— Вот, — сказал я, ставя пустой графин на стол. — Надеюсь, вы больше не в претензии?

— Да. То есть нет. Я хотел сказать. Доброго вам дня!

Мы вышли из ресторана и зашагали по набережной. Следом за нами двинулась, скользя по воде, пара лебедей.

— Красивые птицы, — сказала она. — Как ты думаешь, почему они плывут за нами?

— На запах водки, — ответил я. — От меня водкой разит. Вода у них уже в печенках сидит, наверное.

— А ты знаешь, что лебеди не расстаются до самой смерти?

— Так они и живут недолго. И всю жизнь глядятся в воду, отчего весь мир кажется им перевернутым.

Она замолчала.

— Ты чего притихла? — спросил я.

— Чтобы не повторяться насчет сволочи.

— Жаль. Я думал, ты мне что-нибудь еще расскажешь о лебедях. Про лебедя и Леду. Про Зигфрида и Одилию. Про Царевну-Лебедь и гадкого утенка… Ты знаешь, мне в этой сказке утенок до превращения нравился больше. Как только он сделался лебедем, о нем и рассказывать-то стало нечего. Сразу нашел себе такую же белоснежную компанию и полетел с ней в Африку — красоваться перед бегемотами и дразнить крокодилов.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Хочу, чтоб ты запомнила меня мерзавцем. Чтоб тебе было легко и приятно думать о том, что мы расстались. Хочешь прямо здесь, у реки, полной лебедей, поцеловаться с винокуренным заводом?

Я обхватил ее, прижал к себе и поцеловал в губы. Она не отстранилась, но и на поцелуй мой не ответила.

— Поехали домой, — сказала она.

— Поехали, — согласился я.

Когда мы вернулись, уже стемнело. На месте сентябрьского солнца в небе желтела сентябрьская луна, окруженная компанией созвездий.

— А ведь есть такое созвездие — Лебедя? — проговорила она, глядя на небо в окно.

— Есть, — сказал я. — Его еще называют Северным Крестом. Правильно называют. Большой жирный крест, поставленный на северном небе.

— Знаешь, чем ты отличаешься от гадкого утенка? — неожиданно спросила она.

— Формой клюва.

— Утенок поначалу был гадким, а потом превратился в прекрасного лебедя. А ты сперва прикинулся лебедем и только потом превратился в гадкого утенка.

— В сволочь, — уточнил я.

— В сволочь.

— И кому же этот упрек? Выходит, я был прекрасным лебедем, а ты сделала из меня гадкого утенка. Но, по-моему, ты к себе несправедлива. Я, наверно, всегда был утенком и, кажется, прегадким.

— Врешь, — сказала она. — Причем глупо и бездарно. Тебе зачем-то нужно, чтобы тебя считали хуже, чем ты есть на самом деле.

— Просто меня всегда тошнило от людей, которые хотят казаться лучше, чем они есть.

— А от людей, которые хотят казаться хуже, чем они есть, тебя не тошнило? Ведь это то же самое, только в перевернутом виде. Это не лебеди, это ты всю жизнь видишь мир перевернутым. Зачем казаться, если можно быть?

— Казаться легче.

— Только тем, кто никогда не пробовал быть. Попробуй.

— Не хочу. Боюсь подсесть. Бытие вызывает привыкание.

— Знаешь что, — сказала она, — через три дня я улетаю в Москву. Вряд ли мы снова увидимся. Раз тебе это не нужно — черт с тобой. Но даю тебе слово, что за эти три дня я из тебя все соки выжму. Хочется сохранить хоть какое-то приятное воспоминание.

— Да я и не возражаю, — усмехнулся я. — Не будем казаться, будем собой. Я — тот еще фрукт, а ты — отличная соковыжималка. И к черту все эти разговоры.

Через три дня она улетела. Через три недели я почувствовал, что, кажется, соскучился по ней. Через три месяца забыл о ней совершенно. А через три года получил от нее открытку, в которой она приглашала меня в Москву на свою свадьбу. Открытка была написана от ее имени и от имени ее будущего супруга. В конверте с открыткой я обнаружил маленькую записку, написанную уже ею лично, где она сообщала, что счастлива, вспоминает обо мне с теплом и улыбкой и будет искренне рада видеть меня на свадьбе в качестве старинного друга. Я разорвал и записку, и открытку. Затем сгреб обрывки и выкинул в мусорное ведро.

«Вот так-то, — подумал я. — Казаться все-таки легче, чем быть. В особенности, быть счастливым. Счастливые люди не рассылают бывшим любовникам приглашения на свадьбу. И тем более не прилагают к ним записок, в которых сообщают, как они счастливы».

Честно говоря, мне было слегка жаль, что она не видела, как я рву ее приглашение и записку. Потому что в тот момент я, наверно, не старался казаться сволочью, а был ею на самом деле.

Мой киевский приятель Ярослав Шеремет чрезвычайно гордился княжеским именем и слегка недолюбливал свою фамилию, одним слогом не дотянувшую до графской. Впрочем, тщательно изучив генеалогическое древо Шереметьевых, он, к своему удовольствию, выяснил, что их сиятельства ведут свой род от некоего Андрея Шеремета, а тот, в свою очередь, является в пятом колене потомком Андрея Кобылы, от которого, между прочим, произросла царственная ветвь дома Романовых.

— Поздравляю, Ярик, — говорил я, благоговейно пожимая его руку. — Ты, как всегда, неповторим. Все люди произошли от обезьян, один ты — от кобылы.

— Завидовать нехорошо, — снисходительно отвечал Ярик. — Хотя есть чему. Как ни крути, а моему роду без малого семь веков.

— Мой древнее, — отвечал я.

— Да? И от кого же он берет начало?

— От Адама.

Недостающий слог как нельзя лучше характеризовал Ярика, которому во всем не хватало какой-то завершающей малости. Он был насмешлив, но не умел шутить. Обладал чарующим тембром голоса, но совершенно не имел слуха. Красивое лицо с высоким лбом, прямым носом и большими серыми глазами нелепо обрывалось крохотным безвольным подбородком. Ярик напропалую хвастал своим успехом у женщин, но никто и никогда не видел его в обществе даже самой непривлекательной девицы.

— Представь себе, — заливался Ярик, — ночь на Ивана Купала, Днепр, горят костры, уйма голых девушек… Незабываемо. В ту ночь у меня их было целых три.

— Чего у тебя было три? — спрашивал я. — Неудачных попытки познакомиться?

— Три девушки. Три женщины. Три нескончаемых восторга.

— Я понимаю, что нескончаемых. Кто ж кончает от пощечины, затрещины и оплеухи.

— Ты просто завидуешь, — говорил Ярик.

— Вот уж ничуть. Я не мазохист. Если мне приспичит быть избитым, я просто прогуляюсь по ночной Шулявке.

Самоуверенность Ярика была настолько трогательна и беззащитна, а фантазии так нелепы и бескорыстны, что я поневоле испытывал к нему симпатию. Познакомились мы на призывной комиссии в военкомате, где Ярик безуспешно пытался симулировать плоскостопие, близорукость и геморрой. Я не представляю, как можно симулировать геморрой, но Ярик, вдохновившись общей концепцией, великодушно пренебрегал деталями.

— Смотрите! — орал он, демонстрируя устройство своей тыловой части военному хирургу, крепкому мужчине с кирпичного цвета лицом. — Внимательно смотрите!

Помимо них в кабинете находилось еще трое призывников, включая меня. Мы дожидались очереди, выстроившись у стенки и даже на расстоянии ощущая благоухание перегара, которое исходило от хирурга.

— Смотрите! — продолжал надрываться Ярик. — Во все глаза смотрите!

— Нечего там смотреть, — буркнул хирург. — Тоже мне, музей… Ничего интересного, товарищ будущий солдат, я в твоем заднем проходе не наблюдаю.

— А как насчет света в конце тоннеля? — подал голос я.

Хирург зыркнул на меня исподлобья. В его взгляде читалось тупое отвращение и острое желание похмелиться.

— Шеремет, надевай трусы и пошел вон, — сказал он. — А вы, товарищ остроумное животное, пожалуйте сюда.

Он велел мне оголить тыл, нагнуться и раздвинуть ягодицы.

— Вот так сразу? — удивился я.

— А чего тебе еще надо?

— Каких-нибудь предварительных ухаживаний. Ресторан, цветы, шампанское.

— Юморим? — поморщился хирург. — Отвыкай, пока не поздно. Хреново тебе придется в армии с твоим юмором.