— Добрый вечер, — сказал он, добавив совсем уж не по-военному: — Можно к вам?

— Да, конечно… То есть, так точно… Заходите, товарищ майор, — растерянно ответил Глеб.

— Юрий Витальевич, — поправил его Чагин. — Меня, вообще-то, зовут Юрий Витальевич.

— Проходите, Юрий Витальевич.

Чагин вошел, огляделся и присел на табурет у стола с закамуфлированной картошкой.

— Хорошо у вас тут, — сказал он. — Уютно. Как дома.

— Армия — наш дом родной! — блеснул улыбкой Артурчик.

— Артур, — покосился на него Чагин, — ты чего лозунгами заговорил? Документации начитался? Прочисти мозги, сынок. Дом. Дом — это где тебя любят. И где ты любишь.

— А нас в армии крепко любят, Юрий Витальевич, — осклабился Глеб. — По нескольку раз на дню. Так, бывает, любят, что сутки потом не присесть.

Чагин мутно посмотрел на Глеба и покачал головой.

— Любят их, — пробормотал он. — Остряки. Дети. Вы чего не ужинаете? — Он потеребил край тряпки, под которой скрывалась сковородка с картошкой.

— Да мы, это… — промямлил я.

— Понятно, — усмехнулся Чагин, — уже поужинали. В солдатской столовой.

— Ну да.

— Там ведь, — продолжал Чагин, — такая вкусная-превкусная разварная рыба с такой склизкой-пресклизкой перловкой.

— Товарищ майор, — скорчил мученическую гримасу Андрюха Окунев. — Ну зачем вы, блин.

— Все солдаты одинаковы, — махнул рукой Чагин. — Все, сколько их не перевидал, думают, что они умнее майора, который уже двадцать лет. Ладно, ешьте, бойцы, я пойду, погуляю.

— Юрий Витальевич, — отважился я, — а может, и вы с нами?

— Разве что рыбы с перловкой, — ответил Чагин. — А то совсем нюх потеряете и еще бражки мне предложите. Приятного аппетита.

Он тяжело поднялся и вышел.

— Чего это с ним? — вслух произнес Глеб.

— А те не все равно? — отозвался Андрюха. — Давайте жрать, сил уже нет.

— Андрюха, не будь животным!

— А в торец? Сам животное.

— Эй, кончайте! — вмешался Артурчик. — Бражка нэ допили, моча в голову ударил?

— Ты по-русски сперва говорить научись!

Еще минута, и Андрюха с Артурчиком сцепились бы, но тут в коридоре загремел строевой шаг и послышались раскаты майорского голоса, который, похоже, сам себе отдавал команды:

— Р-раз, р-раз, раз-два-три. Выше ногу, Чагин, выше, сука, ногу! Носочек тянем!.. Левой, левой!

Тянем, бляха, носочек! Р-раз, р-раз, р-раз-два-три! Пр-равое плечо вперед!..

— Он что, с ума сошел? — пробормотал Глеб.

— Может, белочка? — предположил я.

— Песню запе-вай! — продолжал командовать в коридоре Чагин.

Неожиданно красивым баритоном он затянул, не сбиваясь с ритма, «Песню о Родине». Правда, слова были какие-то другие:

— Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым…

Мы высыпали в коридор. Чагин маршировал по периметру отсвета от окна, лежавшего на полу. В окне желтела луна, к ней примешивался дальний отблеск фонарей, в который косо вплетался падающий снег. На подоконнике стояла наполовину опустошенная бутылка водки.

— Я теперь скупее стал в желаньях, — продолжал петь и вышагивать Чагин. — Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью.

Он внезапно прекратил пение, подошел к окну, взял бутылку и допил ее в два глотка.

— Гулкой ранью, — пробормотал он, вытирая рот ладонью. — Остряк, бляха. Ребенок. Гулкой сранью. Так точно, товарищ майор, — срань вы гулкая!

— Юрий Витальевич, — мы подошли к нему. — С вами все в порядке?

— Отставить Юрия Витальевича! — рявкнул Чагин. — Где вы, бляха, Юрия Витальевича видели? Здесь, сука, армия! Оборзели? Почему не ходим строевым шагом? Почему не ужинали? Крру-гом! Бегом марш! Куда в каморку? В солдатскую столовую бегом — марш! Сожрать всю гнусную рыбу с вонючей перловкой. Тарелки принести. Я, бляха, проверю…

Его вдруг качнуло, он оперся рукой о стену и, сдирая ногтями облупившуюся зеленую краску, пополз вниз.

— Товарищ майор, — проговорил я, — вам плохо?

— Где вы тут видели майора? — невнятно ответил Чагин. — Здесь только гулкая срань… — Он закрыл глаза.

— Андрюха, — сказал Глеб, — беги в санчасть.

— Не надо в санчасть. — Чагин снова открыл глаза. — Надо в милицию. Только вам нельзя в милицию, это будет самоволка. А вы даже следы заметать не научились. Отойдите, я встану. Да уберите, бляха, свои грабли. Сам встану.

Он действительно поднялся, отряхнул куртку, поправил лыжную шапочку и оглядел нас.

— Построились, — приказал он. — Оглохли? Целый майор, пропагандист полка, два раза повторять должен? Строиться!

Совершенно растерянные, мы выстроились в куцую шеренгу. Чагин несколько раз прошелся взад-вперед, затем остановился.

— Солдаты, — проговорил он, — воины, бойцы! Я пришел дать вам последний наказ. Андрей! Крути, сука, кино. Каждый день крути. Даже когда никакого фильма не привезут — крути. Пить солдатам нельзя, поэтому они должны смотреть фильмы. Это воспитывает в них нежные чувства. Артурчик! Учи, бляха, русский язык. Это же, сука, язык межнационального общения. От степного калмыка до тунгусского метеорита. Художники! Можете не писать Маркса с Лениным. И Ленину с Марксом можете не писать. На хрена они вам сдались? И вы им — на хрена? А мне так вообще по барабану. Пусть новый пропагандист геморрой себе наживает.

— А вас что… переводят? — робко спросил Глеб.

— Я, бляха, не Шекспир, чтоб меня переводить! — отрезал Чагин. — Еще дурные вопросы есть?

— Ну. снимают? — поправил я.

Майор задумался.

— Точно, снимают, — сказал он. — Как в кино. В таком. жизненном. Одного снимают, другого на его место вешают, одного снимают, другого вешают. И так без конца. Хорошее кино. Называется «Вешалки». А еще есть «Сажалки». А еще «Сиделки». А самое длинное — «Лежалки». И там мы, бляха, все и снимемся, и повесимся, если повезет, друг у дружки на шее. Все. И запомните: в жизни, сука, нет ничего глупее самой жизни. А теперь — вольно, разойдись.

Майор отдал честь, развернулся и зашагал из клуба прочь, бормоча на ходу:

— Переводят. Остряки. Дети.

Мы переглянулись.

— Что-то мне уже картошки не хочется, — сказал я.

— И бражки тоже, — добавил Глеб.

— Пошли, блин, спать, — подытожил Андрюха.

— А жалко, если его вправду снимают. Или переводят.

— Жалко. Он хоть нормальный мужик. Еще неизвестно, кого на его место.

— Да пошли, блин, спать!

Мы отправились в кинобудку, где под шматом материи и куском фанеры остывала на сковородке недоеденная картошка с тушенкой, и уснули на куче шинелей, бушлатов и одеял.

На следуюший день майор Чагин не явился на плац к утреннему разводу. Около девяти утра в штаб полка позвонили из милиции и сообщили, что этой ночью он явился в местное отделение и добровольно сознался в убийстве собственной жены.

Я не знаю, что с ним случилось дальше. Слухи ходили самые разные. Одни говорили, что ему дали пятнадцать лет, и он повесился в камере. Другие утверждали, что он, наоборот, бежал из тюрьмы, убив охранника. Все это было настолько нелепо, что иногда хотелось дать рассказчику по физиономии. Вообще, после случая с Чагиным я и сам слетел с катушек. Сперва нахамил начальнику клуба, затем обложил матом самого замполита, после чего глазом не успел моргнуть, как вылетел из клуба и снова оказался в своей батарее. Впрочем, это уже было такой мелочью, что о ней вряд ли стоит упоминать.

Укротительница

Надо признаться — цирк я всегда недолюбливал, и особенно неприятны были мне укротители хищников. А их коронный номер с засовыванием головы в пасть льву или тигру вызывал во мне недоумение, граничащее с брезгливостью. Я вполне спокойно отнесся бы, если б подобное проделал зоолог, изучающий устройство львиной пасти, или ветеринар, желающий выяснить, не воспалены ли у льва гланды. Но укротитель не собирается ничего проверять или изучать. Ему просто неймется доказать зрителю, что можно сунуть голову в пасть хищника и остаться при этом безнаказанным.