Тяжелый снег

С прежним начальником поладить было трудно. Мы расходились во взглядах на жизнь, и. мне выпадало увольняться. Но неожиданно власть на биотехнической станции переменилась: рейсовым самолетиком прилетел новый заведующий. Этот парень имел очень колючие глаза, мохнатенькую бородку и был одет в холодное и щегольское для здешних мест пальто.

— Глеб Евгеньевич! — представился он.

— Ясно!.. — ответил я и пошел с его чемоданчиком по протоптанной в снегу тропинке. Надо было подождать, будут ли новости еще.

Новости пошли довольно странные: на базу станции стали приходить ученики из деревенской школы-интерната. В рабочих комнатах, у шкафов с приборами и нудноватой реферативной литературой их слонялось премного — завзятое, несокрушимое войско нового начальника. С его опытом покорить детей было легко: раньше он преподавал в университете.

Как и прежде, все мы уходили в тайгу добывать материал для исследований, по одному или вдвоем, — надолго.

В июне новый заведующий отправился с егерем ставить датчики температуры в гнезда глухарей — и в тайге заболел. Его увезли на лодке в районный центр, оттуда направили в краевую больницу, из краевой больницы дальше, в Москву, там сделали операцию опухоли под черепом, отверстие закрыли платиновой сеткой, кожу сверху зашили; позже он очень тяжело перенес еще и операцию аппендицита. Теперь здоровье у нового начальника было, мягко говоря, неважное, но жить он старался полной жизнью — любил шутить, рассказывал, как сверлили череп…

До приезда, в университете, он начал заниматься исследованиями по теме «Биология глухаря».

Я просматривал опубликованные работы. Мне понравилась его статья, где сравнивался состав мяса дикой птицы с мясом кур из гастронома. Этот парень делал сложные анализы и выяснил, что в мясе кур не хватает некоторых микроэлементов: лития, бериллия, фтора… Ценность маленького открытия была очевидна, после этого были усовершенствованы рационы на птицефабриках.

Осенью он показал фотографии университетской лаборатории, которой раньше руководил. На фотографиях было видно и современное оборудование, и сотрудники, молоденькие девушки, франтовато и со вкусом одетые, симпатичные, каждая по-своему, — все приятно улыбались. Мы были только вдвоем, когда я их рассматривал.

— Это студентки, — сказал Глеб и, как они, улыбнулся.

— И все они незамужние девушки; такой вид, что ясно: твоя борода им нравится… Какую ты выбрал в подружки?

— Ну не-ет! Шутник! — юн ничуть не рассердился. — Отношения у нас были дружеские, не больше, так я старался поставить.

— Ясное дело. Ты изо всех сил старался…

Он снова улыбнулся.

— В лаборатории их работало много, это верно: девчата добросовестные в делах; я-то был женат, когда преподавал, но, правда, мы разошлись очень скоро. Точнее — она меня бросила. Наш брак был из случайных: ни по любви, ни по расчету, — так, не понять как…

— И что же, у тебя никого больше не было?

Он достал из стола еще одну небольшую фотографию, оттуда на нас смотрела остроносенькая девочка в платочке с цветами.

— Она сама выбрала меня. Подошла спросить о чем-то после лекции, а потом подходила еще. Ну, а вне университета мы встречались только раз, случайно. Вскоре пришло письмо с предложением занять место заведующего (я хотел продолжить исследования на биостанции или в заповеднике, где большая популяция глухарей, и разослал письма в разные места). Встретил ее в коридоре, мы остановились, я сказал, что уезжаю, и попрощался.

— А что она?..

— Ничего. Опустила голову, и, вижу, слезы о паркет разбиваются: кап, кап… Вот, думаю, ну и дела! Кто знал? Мы недолго так стояли, хорошая картинка: молодой преподаватель — и студентка плачет. Я уехал через день… Какая из них тебе больше нравится?

Он хотел увести меня от дальнейших расспросов и показал на фотографии девушек из лаборатории.

— …Та, что тихо плакала. Я бы написал, чтоб приехала она. С учебой — это устроится.

— Да написал уже, — нехотя признался он.

Так мы разговаривали перед отъездом на зимовку.

Эта лайка помогала много раз: и когда вел промысел, и когда фотографировал, но сейчас мало чем мог ей помочь. Я полулежал под нарами, держал наготове нож, прокаленный в огне железной печки, и ждал. Она стонала, тяжело поднималась, лапами торопливо рыла землю, клыками разрывала корни и выдергивала необрубленный мох из пазов меж бревен. Поспешно укладывалась, тяжело дышала открытой пастью. Рядом стоял керосиновый фонарь — страхом и болью отсвечивали косые глаза. Опять стонала, переходила в другой угол, снова разгребала землю. Все это продолжалось долго; только и смог сделать для нее: разрезал оболочку, когда они начали выходить. Я разрезал — она тут же съедала ее, — еще перерезал пуповину, и щенок начинал шевелиться, пищал. Слепой — он сам поворачивался в сторону ее брюха, полз, загребая мягкими лапками, — отыскивал сосок. Позже, когда она лежала спокойно, я отнимал то одного, то другого, поворачивал несколько раз, откладывал в сторону. Слепые — они находили дорогу к соскам. Было интересно наблюдать, как каждый находил верный путь к соскам.

Рыжий пес Урчик, отец щенков, открыл когтями дверь, прокрался к тазу, хлебал болтушку. Лайка со щенками поднимала голову и прижимала уши. Глеб пошевелился на нарах и свесил вниз ноги.

— Гудят? — спросил он.

— Гудят… Их три, и один родился мертвый.

Я поставил фонарь, показал мертвого щенка и вышел положить его на крышу: если бросить в снег, отец съест труп, когда тот закоченеет, — потом возвратился и прикрыл дверь. На внутренней стороне двери льда, как до этого в жестокие морозы, не было совсем, и на оконном стекле он растаял; подоконник и доски стола были мокрые. За стеной ветер с запада нес снег, было тепло.

— …Очень крупный, — сказал я о мертвом щенке. — Может быть, самый лучший из них, но она могла умереть из-за него…

— Ноги болят, — пробормотал Глеб и поморщился. — Днем ничего, спишь — ноют…

Он принялся растирать коленные чашечки.

— Это не опасно, они будут так болеть до середины лета. Летом надо походить по горячему песку на той стороне Енисея…

Я посоветовал сшить к бродням голенища потеплее; из сукна и высокие, чтоб закрывали колени, иначе от длительного переохлаждения ног станет беспокоить сердце.

Он много говорил во сне, и утром у него было помятое лицо. Ночами иногда вставал, топил печку: нагревал докрасна, кипятил чай. Я тоже вставал и пил чай; ночи тянулись, а днем он торопился. Два месяца мы бродили на лыжах по звериным и птичьим следам. Последнюю неделю нельзя было уйти далеко от избушки: ждали маленький самолет, каждый день перед рассветом одевались и привязывали собак; шел снег, но мы были наготове, надевали лыжи и шли поправлять вехи из кедровых и пихтовых лап по краям посадочной площадки на чистом болоте у избушки. Вслушивались в звуки ветра: где-то там, над верхушками корявых кедров, должен застрекотать мотор маленькой машины на лыжах.

Тяготы ожидания снести было можно, неприятно, что кончился чай, — пить отвар чаги со снеговой водой совсем не то, если привык к одному сорту плиточного чая. Самолет в срок не прилетел, надо было дождаться, когда стихнет западный ветер, что нес снег. Дни тянулись; я мог терпеть — Глеб нервничал. Когда мы рыскали по тайге, неделя бежала за неделей, а теперь ждать на одном месте хуже нет. Я понимал, почему Глеб нервничал. Он торопился в деревню. Кто бы не торопился — вдруг та девушка из университета, его будущая жена, уже там? И, быть может, в это время она заталкивает поленья в жерло печки в его комнате на биостанции, и у огня одной ей неуютно, и то, что она там одна, и то, что ей тоскливо и страшно за будущее, — здесь, в избушке, беспокоило Глеба.