Я сосед Матвею с Гришкой, на том же берегу живу, между избушками день хожу. Осенью перед промыслом плыву в гости.

…Нос лодки в угор воткнулся, мотор смолк — собаки взлаяли наверху. «Ага, думаю, повезло, дома охотники». «Аря-моря!» — кричу. Гришка с Матвеем наверху показались: «Аря-моря!» — кричат, улыбаются. Чай попили, бидончик заветный открыли, давай бражничать. Матвей лепешек-ландориков на скорую руку замесил, стряпает.

— Слушай, — говорю Гришке, — карабин новый у меня, возле своей избушки шуметь неохота, так я к вам приехал, давай по затесам пристреляем?

— Давай, — говорит, — шуми! Мне все одно фарт будет.

Сделал он затес, я выстрелил и стал прицел подвигать и мушку для своего глаза подпиливать, а Гришка из своего стал стрелять. Смотрю: пули ударили выше, на две четверти.

— Да он у тебя высит, — говорю, — как же ты промышляешь?!

— А пускай высит. Собаки сохатого держат, чтоб дело верно вышло, я с подбегом добываю— и под брюхо целю. Пускай пуля так угадывает!..

Потом снег выпал, их собачья стая к моей избушке приходит. По реке шуга плывет — мороз; сначала так, сало, а потом большие поля пошли, устье ручья у избушки шугой забило. Слышу, мои залаяли. «Зверь!» — думаю.

Выскочил с оружием, смотрю: на той стороне Уголек и все их собаки сидят и смотрят. Пришли они не с Алтуса, а с противоположной стороны; оббежали, видно, за зверем всю тайгу, а теперь на обратном пути; домой пробираются — в гости забрели. Я за корытом сходил. Позвал Уголька — он сидит. И все они сидят и слушают внимательно. Тогда я стал кричать кетской лайке, она старая, умная, кричу ей по-кетски:

— Комод! Комод!

А она тогда в сторону шасть! — к реке пошла, на заберегу, и с края в воду прыгнула, поплыла. И Уголек пошел, и все они на тот берег переправляться принялись. По разводьям плывут, течение сносит, до ледяного поля доплывают — на поле взбираются: отряхнется каждая, дойдет до другого края и снова — бовть! — в воду, вода ледяная. Пулька, самая маленькая, сзади, от всех отстать не хочет. Понесла река — не видно. «Обмерзли, наверное, — думаю, — доплыли, нет?» Днем я из избушки в лес уходил, вечером вернулся — слышу, на той стороне лают. Давно, видно, лают — по голосам определять, как будто бы зверя держат. В ночи выходил слушать, к утру поднимался: бросили они его, только одна какая-то долго еще тявкала.

Река стала. Гришка с Матвеем в гости приходят, лыжи у проруби в снег воткнули, в избушку вваливаются. Берлога, говорят, в их тайге есть, приглашают зверя добывать.

— Собаки-то, — спрашиваю, — пришли?

— Пришли.

— Все?

— Все.

— Они тут были, вон, за ручьем; я их звал, а они за реку поплыли. И Уголька звал. Да я и по-кетски звал.

— А что ты кричал?

— «Комод»! — кричал.

— «Комод!» — это значит «Пошел вон!»

— Пошел вон?!

— Да. Пошел отсюда. Выходит, ты их угонял. Надо было «Тельгут!» кричать. «Тельгут!» — «Иди сюда!»

— A-а?! Перепутал… О-ошибка вышла.

— Это их Матвея Уголек уводит…

Тут они стали жаловаться друг на друга. Нет сладу. Собаки сами по себе — охотники сами по себе. На берлогу приглашают: медведь лег близко от устья Аринчеса, Пулька берлогу нашла: день тявкает, ночь тявкает. Ночью далеко лай доносит — от избушки услыхали; пришли поутру, зверь за затычкой из мха лежит тихо, видно, как задом пятился, мох сгребал — лег зимовать (уходить ему охоты нет), а Пульку на сворке увели.

Рассказывают всякое-разное, да все про охоту, да про тайгу… Гришка жалуется на Матвея — Матвеи на Гришку. Бывает, и хвалят. Я слушаю— кто вас разберет? Рассудить трудно. В общем, неподходящие они друг для друга напарники. Матвей вышел собак разнять — разодрались, а я Гришке говорю:

— Расходиться вам нужно. Случай с кем-нибудь из вас какой тяжелый выйдет, что народ подумает. Ты себе напарника по душе найдешь — и он найдет, а так не годится. Разве это дело: своего товарища из карабина свинцом, как сохатого, поливать?

— Сильно он медленный, нервов моих не хватает! — отвечает со злостью Гришка и кулачищем себе грудь сокрушает.

— …Ко-кнешь его нечаянно, что тогда будет? Раз такое дело — какие вы, ядрена в корень, напарники?! Что случится — ребятишек ваших тогда кто кормить будет?!

— Ничего, я его ни это… Не выключу… Ну, а тебе так скажу: промысел пошел — дремать некогда! Мы, бывает, не ладим… да ты не понял. Не в том дружество. К примеру, если ты ниче парень, а Матвей скажет: «Побить его, Гришка, надо!» — я побью, мы с ним связчики. А без спора — как же без спора, на то дело. Ребятишек, парень, кормить — быстрей двигаться надо! Я и подшевеливаю его. Ну, понял?

— A-а! Ясно, — говорю, — тогда другое дело!.. Ну как же?.. Как же, теперь ясней-ясного!

Теперь-то все-е-е понятно!

Четыре лодки повернули в залив, сквозь гул моторов было слышно, как о борта бьются льдинки. Первой шла алюминиевая синяя лодка, за ней деревянные некрашенные; поперек каждой лежала небольшая долбленка, на которой удобно высматривать сеть и скрадывать зверя.

Когда суденышки вошли в залив, Алексей очень удивился. Рыбаки и охотники из народности кето всегда спускались по реке сразу за уходившим льдом, торопясь на озера в пойме Енисея, — еще не бывало такого, чтобы к избушке сворачивало несколько лодок сразу.

У избушки река нагромоздила торосы, кето поплыли в глубь залива и пристали там, где не было забереги. Алексей смотрел меж деревьев, как они отчерпывают воду, обматывают вокруг стволов веревки с лодок и поднимаются на угор друг за другом. Тогда он привязал собак, налил воды в чайник и подложил в печь три сухих полена. Это были первые люди, которых Алексей- видел после зимовки.

Впереди шел знакомый охотник Федот, он очень уж искусно умел делать добротные долбленки, камусные лыжи и неплохо говорил по-русски.

— Здорово, Алексей! — поздоровался Федот за всех и за пять шагов протянул руку. — Ты живой — хорошо-о!

Все остальные подходили молча, и каждый подавал руку.

— Чай пить будем, сейчас скипит, — весело сказал Алексей, толкая дверь.

В избушке они расселись на лежанках и чурбаках, тот, который вошел последним, не выпускал из рук черную птицу, очень похожую на утку.

— Гляди, — обратился Федот к Алексею, беря ее в свои руки, — у горла Холы псиса в сить попала. Какая псиса? — не знам. Исть можна? — не знам…

Алексей взял птицу и рассмотрел ее. Ему показалось, что это одна из морских уток.

— Не знаю, — ответил он. — Есть можно. Есть можно всякое мясо, но это, наверное, отдает рыбой.

Алексей спросил о новостях в селении. Один рассказывал, а остальные кивали головами: все они по очереди пили чай из двух алюминиевых кружек, держа кружку ладонями. В конце разговора Федот сказал, что им нужен черный порох.

Они завернули к избушке раздобыть черного пороха, чтобы стрелять уток для еды, пока идет весенняя охота и рыбалка.

Алексей был рад выручить их, кето добро помнят. Поделиться в тайге со всяким надо, а тому, кто добро помнит, отдашь и последнее. Он предложил полпачки пороха «Медведь», подал Федоту и стал сокрушаться, что на всех будет мало. «Хватит, хватит!» — прокричали несколько человек сразу. «Две-три птицы добыть — больше не надо!» Алексей взглянул на черную утку и спросил:

— А что, из вас кто-нибудь охотился на Холе?

Все молчали. Потом Федот, собравшись с мыслями ответил:

— Хола кето не манит — псису в устье имали. Кето тропу на Холу не мнут, Хола — река худая.

Он говорил, а те, что попивали чай, продолжали кивать головами.

— Почему — худая? — спросил Алексей.

Федот снова подумал и ответил:

— Кето-охотники тропу туда не мнут — еще старые люди сказали, что Хола — худая.

Вода в реке падала, а это значило, что лед уходил все ниже. Гости Алексея напились чаю и пошли сталкивать лодки, кето со странной птицей шел впереди, каждый, прощаясь, подавал руку. Старый знакомый Алексея Федот шел сзади.