Он был достаточно опытным таежником, даже настолько, что, вполне зная, что нарушать таежные законы нельзя, рискнул нарушить еще один закон: «Не отправляйся в неизведанные места один».
Напарник его в это время настораживал капканы у другой их общей избушки, в двух десятках километров от Алексея. Промысловый сезон был тяжелым, и надо было уходить далеко и расставаться надолго. Они назначили друг другу контрольные сроки свиданий на случай болезни, иначе говоря, по очереди проведывали друг друга раз в одну-две недели, так диктовали особенности промысловой работы; как говорят старики в этом краю: «За белкой хоть впятером промышляй из стана, а за соболем широко ходить надо!» Их древнее дело мудреное. Конечно, есть и общие законы таежной жизни, но каждый трудился, опираясь и на собственные знания, силы, наклонности, веру в удачу.
Для людей (в деревне на Енисее) любой из них отвечал за здоровье и жизнь другого, и для того, чтобы в случае несчастья напарник не был виноват, записки со сроками встреч писались так, чтобы вообще никто не был виноват: контрольные сроки встречи оговаривались, а дату на бумаге каждый ставил более позднюю, чем условленная, — такой маленькой уловкой каждый брал полную ответственность за свою жизнь на самого себя.
Каждый из них всегда мог рассчитывать на помощь другого: «Тут меня прикрутило, парень, — говорил Гришка, намекая на необходимость помочь в деле, — надо бы то-то и то-то…» «Я взялся делать то-то и то-то, одному вот не сила», — когда надо, намекал другой, избегая прямой просьбы, — желание каждого обычно выполнялось. Любой из них мог надеяться на товарища в случае болезни или травмы, если они и находились в нескольких десятках километров друг от друга. Если что случится, знал тот и другой: помощь придет, надо только продержаться до срока. Живущие среди людей, хоть и временно оторванные от них, они могли рассчитывать при содействии напарника и на помощь из деревни. Но каждый не забывал, что можно прибегнуть к ней лишь в самом крайнем случае, — такая философия выработалась для тяжелых случаев жизни.
Одному из них нужна была Хола, и он не стал пользоваться правом напарника: не стал просить идти вместе, не счел необходимым отнимать время другого. Алексей верил в свою силу и знал, что не пропадет, что бы ни произошло: сломается лыжа на морозе, встретится шатун или даже случится вывихнуть ногу, — нет, во всех известных случаях он пропасть не может.
Недвусмысленное предостережение охотников-кето не было препятствием для Алексея. Ему нужна была Хола — и он пошел на Холу.
На этот раз он собирался тщательнее. Чтобы быть свободным, высмотрел все капканы в районе двух других избушек: на всех путиках, которые расходились и сходились там, где человек варил еду себе и собакам, сушил одежду и ночевал. Потом Алексей возвратился в центральную избушку, снял шкурки с трех добытых белок и единственного за этот высмотр соболя; сложил в рюкзак продукты, чтобы их хватило, если придется ночевать, туда же сунул кусок оленьей шкуры: подкладывать под себя у костра; наточил топор, заменил кожаные крепления лыж. Утром он не стал брать собак (в середине зимы, в глубокий снег, они портят лыжню, когда ползут сзади), привязал их у шалашей из пихтовых лап, засыпанных снегом и больше похожих на темные норы. Он написал записку напарнику: «Ухожу на три дня вверх по реке Холе», поставил дату и расписался, придавил записку основанием керосиновой лампы, вышел из избушки, бросил собакам по мороженой щуке, просунул бродни в лыжные крепления и съехал на реку.
Прежнюю лыжню за неделю перемело, и Алексей тянул новый след. Раньше чем через час был возле Холы; он научился узнавать устье издалека по примеченному кусту красной ивы. «Река будет кружить, приятно видеть новые места…» — думал он.
Действительно, большое удовольствие идти по льду маленькой таежной речки: бесчисленные укромные уголки под вековыми елями, ветви которых начинаются у самок земли, причудливые формы коряг, торчащих изо льда, под снеговыми шапками, и вид склоненных над рекой заснеженных деревьев, — это все радует сердце. Звериные следы будят воображение, живо можно представить, как не спеша впереди идет лось и останавливается, поднимает голову и грызет зубами кору осинки. После трудов на капканном путике, когда приходилось иметь дело с холодным металлом, дорога на Холу была для Алексея чем-то вроде прогулки, тем временем среди тяжелой работы, когда не гнетет груз невыполненных дел. Алексей радовался дороге и этому тихому утру. Веселый, он пересек большую реку и подошел к устью Холы.
Снег лежал ровный и чистый, река встречала Алексея искрящимся блеском пышного покрывала. Вот он проходит устье, мнет снег меж неровных стен ивняка. Но что это? Раздался слабый вздох, будто застонало большое больное животное. Алексей почувствовал, что начинает опускаться, — то оседал толстый слой снега под лыжами и погружался, тонул, растворялся в бездне, и было непонятно, что происходит, одна расплывчатая, но быстрая мысль явилась и не пропала: «Это опасно!». И наконец, там, на границе оседавшего под ним белого острова, он увидел разительную черноту: полоса воды открылась, ела снег и становилась шире. И в миг, не сознавая того, что он будет еще предпринимать, чтобы уйти от опасности, не задумываясь, сделал единственно верное: не сопротивляясь, не пытаясь победить опасность, противопоставить ей собственную силу, упал на бок как подстреленный или, на меньшей мере, увидевший, что в него целятся и вмиг понявший, что не будет жить, если не сделает единственно правильного движения. Что случилось— ясно он понял позже.
Он лежал на краю полыньи. Он распластался на кромке, над полыньей, но все-таки на тверди, а его правая нога, то есть весь бродень с привязанной широкой лыжей, была в воде и вода тихонько плыла и груды снега в ней проплывали мимо Алексея и таяли, вода тянула их под лед, и он ужаснулся, по-настоящему поняв только сейчас, что и он мог быть затянут туда тоже.
Алексей лежал и боялся пошевелиться. Кромка держала. Еще он подумал, что на этот раз ушел от смерти, но если льдина все-таки ухнет, его, пожалуй, никто не найдет. Кромка держала пока, он почему-то был уверен, что худшего не случится. Он знал, что его спасло: инстинкт самосохранения и быстрота, и он удивился собственному проворству. Но и теперь опасность не миновала, было желание быстрей добраться до берега, но он не торопился: знал, что торопиться нельзя. Алексей был осторожен, и двигался очень медленно: без спешки снял с себя карабин, положил его в снег и оперся о него рукой; потом он из воды вынул ногу, сгибая ее в колене, дрожа в большом напряжении, освободил из лыжного крепления. Он вытянул ногу на кромку, оставив в полынье лыжу, и так же, не торопясь и вместе с тем делая все быстро, поймал ее стволом карабина и потихоньку вытащил. Теперь предстояло не менее опасное: надо было двигаться прочь, к спасительным деревьям. Чтобы уменьшить опасность, он продвигал вперед обе лыжи, опирался руками о них и о карабин, полз к берегу, а берег был всего в пяти метрах, рядом… Когда опасность была позади, он встал, выпрямился и поднял попавшую в воду ногу так, чтобы стекла вода из-за голенища.
Мороз был небольшой. Алексей разулся, вытащил из мешка и надел на ногу два запасных носка и снова мокрый бродень. Камус намокшей лыжи замерз и уже не мог скользить по снегу — Алексей долго и тщательно соскребал лед с меха ножом. То, во что теперь была обута нога, было слабой защитой от холода. Но Алексей решил не разводить костра, возвращаться в избушку: если бежать — обувь не успеет замерзнуть…
Через полчаса он уже разводил огонь в печке. «Чертова река, и треклятая ты бабка!.. Ну не-ет, не дамся старушке», — ругался Алексей, попивая чай, вспоминая все, что случилось, опять и опять.
А в тот же вечер вновь стал прикидывать, как пробраться на Холу. Он начал вынашивать новый план: пройти вдоль Холы по ельнику, что начинался от большой реки в стороне от устья Холы, а там из глубины ельника выйти к бабушкиной реке.
