А иногда по воскресеньям дядя Энрике и дядя Хайме, они мне ненастоящие дяди и вообще не родственники, но все равно как настоящие родственники, заезжают за нами на фургоне, и мы едем на стадион. Папа и дяди играют в регби, их команда почти никогда не выигрывает, и иногда после матча, если все между собой ссорятся, мы с папой возвращаемся домой на метро, а по дороге берем пиццу в ресторане сеньора Эмилио, он все время потный, носит белый колпачок, как у эльфа, он аргентинец, но не из Буэнос-Айреса.

— Нет, я не портеньо[13]. Я из Росарио, как Месси, — говорит он всегда, бьет себя в грудь и показывает на фотографию над стойкой. На ней сеньор Эмилио обнимается с каким-то невысоким некрасивым сеньором, волосы у него очень короткие, а лицо очень белое и улыбается. Однажды мама сказала мне, что сеньор Эмилио всегда грустит, потому что его жена уехала с дочкой отдыхать и больше не вернулась. Потому что забыла вернуться или еще почему-то, я сейчас уже не помню, но на меня сеньор Эмилио всегда смотрит добрыми глазами, а с тех пор, как мамы нет дома, он каждый раз крепко жмет папе руку и говорит: «Ну как вы там — держитесь? Чертовски рад тебя видеть».

И вот что случилось вчера — когда мы приехали на стадион с дядями и папой, я сел на трибуну смотреть матч, а это всегда дело долгое, потому что матчи длинные. И тогда на соседние места села сеньора с девочкой. Сначала они ничего не говорили, и я тоже ничего не говорил, потому что они обе чернокожие и я не знал, может, они не говорят на испанском, но потом сеньора сказала мне:

— Ты ведь Гилье, сын Мануэля, правда?

Я сказал: «Да», а она сделала губами вот так, словно у нее чуть-чуть болит зуб. Потом погладила девочку по голове, а у девочки было много косичек, и в них вставлены разные цветные штучки, похожи на конфеты, а я посмотрел на поле, потому что хотел увидеть мужа сеньоры и отца девочки, но там вообще не было ни одного черного, даже странно.

Сеньора сказала:

— Ах ты мой бедненький, так я и думала, что это ты.

Я не знал, что сказать, но все равно не успел бы ничего ответить, потому что она тут же сказала:

— И как тебе живется?

— Спасибо, все в порядке.

Сеньора снова скривила губы и покачала головой. Но не успела больше ничего сказать, потому что девочка подошла ко мне и сказала:

— Привет, меня зовут Лиза.

— Привет.

— Хочешь, пойдем нарвем цветов? На лугу за стадионом их полно. На два букета хватит.

Я чуть не согласился, но потом вспомнил, что папа всегда велит мне сидеть на трибуне и учиться играть в регби, потому что тогда, наверно, я смогу очень скоро записаться в команду юниоров, но вообще-то я немного боюсь мяча — он похож на дыню и отскакивает как-то странно. Просто никогда не знаешь, откуда прилетит мяч. И еще я боюсь, когда регбисты толкаются, чтобы сделать друг другу больно, но папе я пока про все это еще не говорил, а то он рассердится.

Лиза стояла рядом и ждала, а я не зная, что делать Посмотрел на поле и подумал: если мы уйдем ненадолго, папа даже не заметит. Тогда Лиза взяла меня за руку, и мм побежали в сад за стадионом, у забора, за которым бассейны и баскетбольная площадка.

— Почему моя мама зовет тебя «бедненький»? — спросила Лиза, когда мы вошли в сад.

— Не знаю.

— Твой папа тоже играет в регби?

— Да.

— А почему твоя мама не приходит на матчи, как моя?

— Потому что ее тут нет.

— A-а… А когда она приедет?

— Не знаю.

Там росла высокая трава и валялись пакеты и бумажки, но было много маленьких цветов, белые, желтые, фиолетовые. Лиза тут же наклонилась и стала рвать цветы, но скоро выпрямилась и спросила:

— А кто вам подает ужин?

— Мы сами.

— А-а.

Мы собирали цветы, а потом Лиза помогла мне сделать букет из веток с куста, который растет у решетки, и пока помогала, что-то пела, а что, я не знаю, потому что эта песня вроде бы на французском, а потом мы вернулись на трибуну, оба с букетами. Когда мы пришли, уже темнело, и на поле уже никто не играл. Мама Лизы стояла рядом со светловолосым сеньором, а рядом я увидел папу, дядь и других сеньоров из их команды. Головы у всех были мокрые, а на спинах рюкзаки.

Мы подошли к ним, и Лиза отдала своей маме букет. Мама поцеловала Лизу, а я подошел к папе, а он стоял спиной, разговаривал с дядями и смеялся.

— Это тебе, — сказал я и протянул букет. Папа обернулся, но ничего не сказал. Дяди и другие сеньоры тоже ничего не сказали. — Они вроде маргариток, но поменьше, — сказал я, потому что мне показалось, что ему их плохо видно, потому что уже сумерки. — Правда, они как на шляпке Мэри Поппинс?

Папа все еще молчал, но немножко покраснел и начал шевелить ногой вот так, все время давил носком землю, снова и снова, а еще у него в горле зашумело, вот так: «х-х-х», один раз, а потом второй. И тогда светловолосый сеньор рядом с Лизиной мамой подошел и наклонился ко мне. И сказал:

— Очень красивые цветы, Гилье.

— Мама любит красные, но красных там не было.

Сеньор улыбнулся, глядя на землю, и потрепал меня по щеке, но как-то еле-еле:

— Да-да. Если хочешь, подари этот букетик мне. Я очень люблю белые.

— Правда?

— Правда.

— Хорошо.

Я отдал ему букет, а он растрепал мне волосы и понюхал цветы. И сказал:

— А откуда ты столько знаешь про Мэри Поппинс?

— Просто, когда я вырасту, я стану Мэри Поппинс. Потому что она вроде волшебников, только еще лучше, и вообще она летает без крыльев, — правда, папа?

У папы в горле снова что-то заскрипело, «х-х-х», а сеньор все еще стоял, наклонившись ко мне, и тут папа положил мне руку на плечо и кое-что сказал, таким голосом, как будто сердится, но он не кричал, а говорил тихо-тихо:

— Брось эти цветочки и разную муру, идем, уже поздно. Лучше поедем на метро. Тогда по дороге зайдем за пиццей. Ну, живее, бежим!

А когда мы подошли к метро, и я увидел старенького черного дедушку. он стоял и играл на очень большой трубе, я вспомнил, что у сеньора, который пришел с мамой Лизы, волосы светлые.

— А этот сеньор со светлыми волосами, на стадионе. с мамой Лизы — он Лизин отец? — спросил я у папы, пока он вставлял проездной в прорезь на сером турникете.

Папа ничего не сказал. Подтолкнул меня в спину, чтобы я прошел первым, а потом снова вставил карту в турникет.

— Просто она черная…

Ни слова. Мы стали спускаться по лестнице все быстрее, потому что слышали «д-р-р-р», а это значит, что поезд уже близко.

— Странно, правда?

Мы спустились вниз, и, как только мы сошли с последней ступеньки на платформу, папа вдруг встал как вкопанный, а я пошел дальше, и тогда папа дернул меня за руку, вообще-то сильно, и наклонился ко мне.

— После рождественских каникул отдам тебя на регби. И никаких гвоздей, — сказал он тихо-тихо, словно у него болел рот. Потом умолк и как-то притих, и сжал мне руку — не очень больно, но все-таки больно, и сказал, громко выдохнув, прижавшись лбом к моему лбу: — Ох, сын, почему же все так сложно… Почему, почему, почему…

И тут же крепко-крепко меня обнял, и стал шептать мне что-то на ухо, но я не расслышал, потому что он говорил очень быстро, а поезд уже подошел и подул ветер. Старенькая сеньора с седыми волосами, собранными в пучок, что-то сказала своему мужу, а он смотрел на нас странно, но тут же перестал смотреть, и поезд встал, а папа все обнимал меня и обнимал, и с его плеча свисал рюкзак, а его куртка давила мне на лицо, папа так меня иногда обнимает с тех пор, как мы остались в доме вдвоем — он да я.

Вот и все, наверно.

Скоро Рождество. Несколько дней назад сильно похолодало, а позавчера ночью даже выпал снег, и наутро многие родители не отпустили детей в школу, что, само собой, вызвало неразбериху. Дети уже чуют приближение каникул, и с каждым днем работать с ними все труднее, особенно с малышами — приходится придумывать новые затеи, игры и задания, чтобы не отвлекались. В школе декабрь — самый изнурительный месяц, и чем дальше, тем хуже.