Прошлый четверг выпал на праздничный день, занятий с школьниками не было, и после обеда я решила немножко поработать дома. Уже две ночи спала плохо. Стоило чуть-чуть отвлечься от повседневных дел, как в голове всплывал последний сеанс с Гилье: я чувствовала, что произошло что-то важное. Или, точнее, в какой-то момент разговора из моих рук выскользнула, незаметно для меня, деталь головоломки, которую я пытаюсь собрать после знакомства с этим мальчиком. Мне представлялось, что из пустоты в головоломке дует неприятный сквозняк, а я-то знаю: такие предчувствия у меня сбываются, значит, и вправду что-то не так.
Перед тем как свернуться калачиком на диване, я заварила фруктовый чай и поставила классическую музыку. Зажмурилась, на несколько минут расслабилась, убаюкивая себя нежными фортепианными аккордами, но перед закрытыми глазами вновь разыгрывался последний сеанс с Гилье, с начала до конца.
«Ищи, Мария, ищи», — мысленно велела я себе, неспешно растирая виски. Музыка мало-помалу вытесняла из головы излишний шум, и спустя несколько минут в гостиной были слышны только стук дождя по стеклам да звуки рояля. Сделав несколько глубоких вздохов, я попыталась расслабиться, утихомирить ураган мыслей.
И тогда, стоило затвориться в коконе из дождя и музыки, перед глазами сверкнула одна фраза Гилье. Взлетела, словно подброшенная пружиной. Я снова увидела ужас в его глазах, когда он пересказывал, о чем попросила его Назия в туалете. В моих ушах снова прозвучали слова Назии, произнесенные голосом Гилье:
«Ты должен много раз спеть волшебное слово из Мэри Поппинс и ничего не перепутать, это нужно, чтобы до Рождества что-нибудь случилось и все уладилось, потому что если не уладится…»
«… Потому что если не уладится…»
Я открыла глаза.
Вот оно. Какая-то скрытая опасность.
Чего так страшится Назия? Все настолько серьезно, что Гилье согласился выступать один, да еще и в роли Мэри Поппинс? Или он преувеличивает? Истолковывает ситуацию… по-своему?
Решила было позвонить Соне, но вспомнила, что она уехала со своим молодым человеком на праздники в Рим — как-то неудобно беспокоить. Пока звучала музыка, еще немного посидела, уронив голову на спинку дивана.
И вдруг вспомнила.
Записки. Ну конечно же!
Встала, пошла в столовую, вынула из портфеля папку со всей информацией и заметками о Гилье. Села за стол, наконец-то раскрыла папку. Вот и коричневый конверт с записками, которые Гилье отдал мне на хранение. Что он сказал? Ну да: «Их писала Назия. Я ведь могу говорить, потому что меня не наказали».
Семь листочков. Я достала их из конверта и положила на столе, сверху вниз, не гадая, в каком порядке расставить, — положилась на интуицию, словно начинаю раскладывать пасьянс.
Несколько секунд разглядывала желтые бумажки. А потом медленно стала читать вслух слова на шести из них.
На седьмом листке был рисунок:
Я тут же догадалась, что записки на листках писала Назия, а картинку на седьмом листке нарисовал Гилье. Его манеру ни с чем не перепутать. Я решила сосредоточиться на рисунке. Девочка — очевидно, Назия. А мужчина? Ее отец? Или Гилье собственной персоной — изобразил себя могучим, взрослым, ее защитником? А почему рисунок перечеркнут огромным красным крестом? Откуда исходит опасность? И кто дает ей отпор?
— Надо поговорить с Соней, — услышала я собственный голос, пока переставляла так и сяк записки Назии, силясь восстановить последовательность реплик.
И вдруг из какого-то закоулка памяти всплыл вопрос, которым я закончила последний сеанс с Гилье. Вопрос, на который он не ответил: «Гилье, а что там конкретно в коричневом кожаном альбоме?»
Упрекнула себя, что не задала ему нарисовать содержимое альбома, не расспросила понастойчивее. Присела на диван, снова закрыла глаза, но тут в висках слабо кольнуло — начинается мигрень. Нахлынула хандра, и вдруг показалось, что на самом деле у меня нет реальной информации — ни подсказок, ни однозначных данных: уже несколько недель работаю с Гилье, но так и не сдвинулась с мертвой точки. «Как будто выискиваю то, чего там на самом деле нет», — подумала я.
— Мария, у тебя ничего нет. Ничегошеньки, — прошептала я в затихшей гостиной, а за окном припустил дождь, и по тротуару под окнами пробежала хохочущая парочка, накрывшись дождевиком. Их смех и счастье почему-то напомнили о лице и улыбке Гилье. «Сказать волшебное слово, сеньорита Мария, пока не будет слишком поздно», — сказал он.
— Слишком поздно для чего, Гилье? — пробормотала я снова, растирая виски. — И для кого?
Сделала два глубоких вдоха, постаралась расслабить шею и плечи. «Кое-что у меня есть: ребенок хочет стать Мэри Поппинс, — подумала я, пытаясь рассортировать и упорядочить догадки. — И рождественский концерт — ребенок думает, что концерт может все изменить. А еще есть мама, уехавшая работать; Гилье говорит, что она живет в сундуке с сокровищами, а сундук на шкафу в кабинете его отца. Мама шлет сыну письма всего раз в неделю. Вот что занятно: мама обожает сына, но никогда не находит даже минутки, чтобы поговорить с ним по телефону. А еще есть отец — по ночам он плачет и смотрит на монитор компьютера, а на экране, похоже, не лицо жены, а его собственное, а еще отец пытается „исправить“ гиперчувствительную натуру сына (на рисунках Гилье отец всегда сидит к сыну спиной, на него не смотрит). А еще есть семь желтых листков и альбом в коричневом кожаном переплете, который никто не должен видеть, потому что, хотя он лежит вместе с мамиными вещами, его ценность не в том, что в нем находится».
Я сделала еще один глубокий вдох и уставилась на свое отражение в окне. Подумала, что, наверно, с самого начала выбрала неверный путь. Прикрикнула на себя: давно надо было взять паузу, разложить все по полочкам. Возможно, по сути я права, а вот с методом непростительно ошиблась: видимо, следовало предпочесть разговорную психотерапию и забыть о рисунках. Я же знаю по опыту, что в детских рисунках уровни коммуникации смешаны в одну кучу, иди разбери, где реальные факты, где фантазии, а где реальные факты, переиначенные детским восприятием.
— А если все это выдумки? — сказала я своему лицу в темном стекле. — Если Гилье все только навоображал? Возможно, я столкнулась всего лишь с очередным случаем, когда отец не может принять натуру сына, а сын уходит в мир своих фантазий, чтобы заглушить боль отвергнутости. Мария, а если все намного проще?
Я встала, подошла к столу, перечитала записки на желтых листочках. «Слишком много „а если“, и слишком мало времени остается», — подумала я, отлепила листочки от стола, убрала в тот же конверт. Сунула его в папку с заметками о Гилье, взялась готовить ужин. Решила погодить до следующего сеанса — тогда уж и сменю метод терапии. «Нам нужны разгадки, Гилье», — подумала, взбивая яйца для омлета. В ту минуту я даже не догадывалась, что разгадки — самые настоящие — на подходе.
И что появятся они внезапно, и застигнут меня врасплох.
Гилье
Скоро Рождество, через несколько дней у нас в школе концерт. Я думаю, ты не увидишь меня на сцене, хотя, наверно, увидишь, потому что папа, когда они с дядей Хайме и дядей Хуаном едят в баре тапас, всегда говорит: «ох, не говори, теперь все на свете всё видят, и от их взглядов не укроешься, ничего не сделаешь втихаря, мы все у них под колпаком». И брови у него становятся черные и мохнатые, и наползают на глаза, как козырек.
В конце концов оказалось, что Назия не сможет петь на концерте, потому что ее наказали родители. Мне надо выступать одному и быть Мэри Поппинс, а не трубочистом Бертом, потому что я, конечно, не могу быть ими двоими сразу, и я должен спеть волшебное слово несколько раз, больше четырех, потому что если не спою, оно не сработает, в общем, я буду Мэри, но папе я об этом не говорю, ему никак нельзя говорить, ему лучше ничего не знать, пусть это будет волшебный сюрприз, когда в зале будут все родители, и тогда он меня не так сильно заругает, вот только недавно, когда он утром вел меня в школу, мы встретили у ворот маму Карлоса Ульоа, и они немного поговорили про взрослые дела, а потом она сказала:
— Отлично, а ведь рождественский концерт уже скоро. Как летит время.
Папа ничего не сказал. Только поправил лямку моего рюкзака. А мама Карлоса повернула голову вот так, боком, и спросила:
— А вы с женой придете посмотреть на своего мальчика?
Папа слишком крепко стиснул мою руку и скривил губы, словно закуривал, но без сигареты. И сказал:
— Нет. Она не сможет приехать. Да и я, наверно, не приду. Мне такие вещи как-то… даже не знаю…
Мама Карлоса сказала: «Ох», — и рот у нее стал круглый, а потом зазвенел звонок, вот и все.
А точнее, еще не все. Вечером, когда папы не было дома, потому что он пошел в спортзал, я пришел из школы и поставил диск, чтобы порепетировать на кухне. А сначала надел юбку, туфли и шляпку с цветком, мне все это отдала Назия. И из-за музыки я не услышал, что папа возвращается, потому что он что-то забыл. Точнее, я услышал, но слишком поздно. Я заторопился, но успел снять только шляпку и туфли, а юбку не успел, и папа зашел на кухню, и посмотрел на меня вот так, и рот у него стал как большое-большое «О», совсем как у мамы Карлоса. А потом он стал весь красный и дернул меня за юбку, и я даже упал на пол, но ушибся не сильно, только запястье и ногу ушиб. А потом он схватил меня за плечи и опять стал весь красный.
— Больше никогда не надевай женскую одежду, слышишь меня? Ты меня слышишь, Гилье? — сказал он, ну, почти прокричал. Дышал он как-то странно. И еще сказал: — Еще раз увижу тебя в такой одежде, я… я… даже не знаю, что сделаю. А теперь иди в свою комнату. Останешься без ужина.
Он вышел из кухни, хлопнув дверью, но тут же вернулся и схватил меня за руку вот так, словно я собирался сбежать, и наклонился, и заглянул мне в глаза. И сказал:
— Если я еще раз услышу, что ты говоришь при дядях «Хочу стать Мэри Поппинс, когда вырасту»… смотри у меня… клянусь тебе, клянусь…
Потом он увел меня в мою комнату, а сам заперся в туалете и, как мне показалось, стал плакать, и плакал долго, потому что, когда он вышел, было уже темно, и по телику шли новости с лысым сеньором, у которого плоское лицо, и мне стало очень жалко папу.
Ведь, мамочка, если бы ты была здесь, папа ни за что бы не плакал, потому что не скучал бы по тебе так сильно, а раньше он никогда не плакал — правда же?
Мне пора тушить свет. Завтра я положу письмо в красную шкатулку, которую ты мне подарила, когда мы ездили в Лондон. Просто если я отдам его папе, чтобы он послал письмо тебе, как посылал все остальные, он его, наверно, прочитает, вот в чем дело. После уроков я иду к сеньорите Марии в домик в саду. Я принесу ей один рисунок, хотя на эту неделю она ничего мне не задавала, потому что забыла. Думаю, рисунок ей очень понравится, но, может, и нет, потому что… просто их два. Но я лучше расскажу тебе на следующей неделе, хорошо?
Ну вот.
Я по тебе очень скучаю. Очень, очень, до бесконечности.
И я тебя очень люблю. Мне кажется, почти так же сильно, как раньше, а наверно, еще больше.
