А потом, когда я вышел из подъезда на улицу и сделал первый шаг к остановке автобуса, я увидел, что все как будто происходит в кино, потому что у мини-маркета стояли две полицейские машины с синими сиренами, и сирены крутились, и около белых лент стояла толпа, как бывает, когда большие ребята начинают друг друга бить во дворе своей школы, она рядом с нашей, и тогда кто-нибудь кричит: «Драка, драка!», и мы все бежим смотреть, и смотрим, пока не прибежит учительница или директор, и тогда все кончается, потому что драться в школе нельзя.

Я подошел к толпе, и там оставалась вроде как дырка между тремя старенькими сеньорами в клетчатых кепках, они уже не ходят на работу, папа про них говорит: «Они всю жизнь ишачили, не разгибаясь, заслужили отдых», и я протиснулся в дырку посмотреть, что там случилось, и тут почувствовал вот тут, выше пупка, что-то тяжелое, потому что увидел Назию и ее маму, они стояли у двери с занавеской и держались за руки, и мама закрывала лицо платком, а Назия — нет. И когда я помахал рукой вот так, чтобы она меня заметила, из-за занавески вышел на улицу отец Назии, а потом вышел Рафик, двое полицейских вели их под руки к своей машине, она стояла рядом. И Рафик кричал и пинался, и много ругался, и один сеньор в клетчатой кепке сказал:

— Эти все одинаковы. Не знаю, на чем они попались, но с ними все ясно.

Другой сеньор курил какую-то штуку, из нее шел дым, такую, вроде сигареты, но она не горела, она же пластмассовая. Он немного покашлял и сказал:

— Темными делами занимались, это уж точно. Мне их парнишка никогда не нравился — все время ошивался в интернет-кафе, и еще один с ним. Вот увидите, окажется, что они бомбы подкладывают…

А одна девушка чуть подальше посмотрела на небо и сказала:

— А мне их жалко: подумайте, каково им… В чужой стране, вдали от родины, а теперь еще и это…

Тогда другая сеньора сказала:

— А мы? А нам-то каково, когда они приезжают нас грабить? А мы долдоним одно и то же: ах бедняжки, ах несчастные… Потому что жизнь нас ничему не учит. Кому рассказать — не поверят.

Но все вдруг примолкли, потому что полицейские посадили Рафика и его отца в машину. А из мини-маркета вышли сеньорита Соня и… и сеньора Кармен! Она тоже работает в школе, только я сейчас не припомню кем. Они обе были очень серьезные. Они заговорили с Назией и ее мамой, не знаю о чем, но мама Назии все время трогала себя за лоб и качала головой, и говорила: «ай-ай-ай», а потом сеньорита Соня обняла ее и стала ей что-то шептать, не очень долго, но все-таки больше долго, чем недолго. А потом они все сели в другую машину и тоже уехали, но в их машине сирена не работала. И это всё.

— Вот увидите, их завтра же выпустят, — сказал сеньор с пластмассовой сигаретой. И сплюнул. И еще что-то долго говорил, но я услышал слова сеньоры: «Ой, не успела оглянуться, а уже двенадцатый час. Так и все утро пройдет, а погода-то какая… скоро дождь начнется», и я подумал, что, наверно, опоздаю в школу, и побежал к автобусной остановке, а автобус как раз выехал из-за угла на площадь и встал у светофора. И пока я бежал к остановке, у меня немножко болело вот тут, как будто мне надо в туалет, потому что я вспомнил, что Назия меня не заметила и теперь, наверно, она уедет со своей мамой в аэропорт и улетит, и, когда я спою номер из «Мэри Поппинс», ей это уже не поможет, потому что уже слишком поздно, и она умрет в гареме своего толстого усатого мужа и двоюродного брата, и тогда…

И тогда я сел в автобус и доехал до школы, и было уже не полдвенадцатого, а чуть позже, потому что так сказал дедушка Пилар Сории, он вместе с мамой близнецов Росон стоял у ворот.

— Ну, Пилар, не мешкай, уже тридцать пять двенадцатого, нехорошо опаздывать в последний день, — крикнул он ей. А потом сказал сеньоре Росон: — Может, выпьем по чашечке кофе тут, за углом? Как-то глупо возвращаться домой, если через час опять идти сюда, на концерт…

А она сказала:

— Что ж…

И почесала ухо. И опять сказала:

— Что ж…

И они ушли, медленно-медленно, под ручку.

И тогда я бросился бежать, и бежал, не останавливаясь, потому что если я прибегу раньше всех, то, наверно, смогу попросить сеньориту Марию, пусть она разрешит мне выйти первым, и тогда Назия еще не успеет сесть со своей мамой в самолет и не улетит в Пакистан, но, когда я добежал до зала, там уже были некоторые ребята из класса, а у дверей топтались родители, но сеньориты Марии не было. Только сеньорита Клара.

— А, Гилье. Пришел — и то хорошо, — сказала она, стоя на сцене. А потом сдвинула брови вот так, чтобы из двух бровей получилась одна, и заглянула в папку: — Вы с Назией выходите на сцену после близнецов Росон. Сейчас проверю… м-м-м… да, ваш номер предпоследний.

— Но, сеньорита…

— Да?!

— Просто я, наверно, мог бы выйти первым, чтобы это было пораньше, и тогда все случится вовремя и вообще.

Сеньорита Клара посмотрела на меня вот так, немножко скосив глаза, а потом сделала языком «цок-цок». Два раза.

— Не перечь, Гилье. Программа составлена. Теперь мы никак не можем ее изменить.

У меня в горле запершило, как у доски, когда в нос попадает пыль от мела, только тут не было доски и мела.

— Но… наверно… а если вы спросите у сеньориты Марии?.. Просто она сказала…

Она покачала головой, а потом сказала:

— Гилье, сеньорита Мария вряд ли придет на концерт.

— Как?

— Ей пришлось уйти. У нее срочное дело.

— А-а.

— А теперь иди с ребятами вон туда, за занавес, хорошо? Мне надо рассадить ваших родителей. Когда найду время, приду помочь вам с костюмами, но не могу же я одна за всем доглядеть.

— Хорошо.

Я пошел за занавес, и там уже были близнецы, и Сильвия Гомес, и еще много ребят, и некоторые уже надели костюмы, а я, потому что я уже чуть-чуть описался, пошел в туалет, он там за кулисами, у выхода во двор, но в туалете уже кто-то был, я мне пришлось ждать. А потом…

А потом случилось кое-что страшное.

Ну очень, очень страшное. И еще прогремел гром.

И это случилось одновременно.

Вот пока и всё.

Правда.

Мудрые говорят: каким бы трудным и долгим ни был путь к правде, самое трудное начнется, когда ты наконец-то до нее докопаешься.

Что делать с этой правдой?

Дело даже не в том, что все это время правда маячила у нас перед глазами, а мы ее не замечали. Примечательно другое — когда правда наконец-то вскрывается, ее некогда осмыслять. Обычно она требует, чтобы мы срочно принимали меры.

Самолет — вот она, доподлинная правда о Гилье. Последняя недостающая деталь головоломки.

Только что, выложив последний рисунок Гилье на Сонин стол, я догадалась: Гилье хотел изобразить что-то совершенно конкретное, то, что случилось в один миг и перевернуло его жизнь. То, с чего все началось. Вот что он нарисовал.

Но что именно?

Русалка, самолет, солнце и внезапная гроза. Несколько секунд я рассматривала рисунок, словно впервые, а мой ум раскладывал по полочкам информацию, накопленную за время занятий с Гилье.

«Когда люди пропадают, куда они уезжают? Они все равно что умирают? Или когда пропадают — это другое?» — снова прозвучал у меня в ушах его вопрос.

И тогда между деталями головоломки, сваленными беспорядочной кучей, сверкнула догадка.

«Ну естественно, — подумала я. — Как я раньше не додумалась?!»

Отодвинув рисунок, кликнула на иконку поисковика в компьютере. Набрала «15 августа испанская стюардесса», нажала на «Enter».

Ничего.

Ни одной ссылки.

За окном, еще ближе, снова грянул гром, откликнулся глухими отголосками. В океане черных туч не оставалось практически ни одного просвета. Я встала, сварила еще кофе, стала прохаживаться по кабинету, пытаясь заново упорядочить мысли.

«Мария, ты что-то упускаешь из виду, — думала я. Снаружи царил просто-таки вечерний сумрак, даром что еще утро. — Какую-то мелочь не учла».

Бродя кругами по комнате, я остановилась у двери, чтобы глотнуть горячего кофе… и тут заметила рисунок на белой фарфоровой кружке — силуэты Биг-Бена и Тауэрского моста, а под ними квадрат с надписью «I ♥ London».