— Сверни-ка на травку, — я свернула и сказала Дэйзи: — Тпру, девочка.

— Спасибо, Морин. Полей мне, пожалуйста, на руки.

— Сейчас, — двуколку для выездов в город делал на заказ тот же каретный мастер, который поставил отцу беговые коляски, — сзади в ней был большой кузов с фартуком от дождя. Там отец возил разные вещи, которые могли понадобиться ему на вызове, а в черный чемоданчик не умещались. В том числе вода в жестянке из-под керосина с носиком, тазик, мыло и полотенца.

Я полила, он намылил руки, снова подставил их под струйку, отряхнул и еще раз вымыл в тазике и вытер чистым полотенцем.

— Вот так-то лучше, — вздохнул он. — Я там не садился и по возможности ничего не трогал. Помнишь, Морин, какая ванная у нас была в Чикаго?

— Ну еще бы!

Всемирная Выставка была чудом из чудес, и я никогда не забуду, как впервые увидела озеро или проехалась по надземной железной дороге… но в мечтах моих поселилась белая эмалированная ванна с горячей водой до самого подбородка. Говорят, у каждой женщины — своя цена. Моя — это ванна.

— Миссис Мэллой брала с нас за каждую ванну четвертак. Сейчас бы я охотно заплатил и два доллара. Морин, дай мне, пожалуйста, глицерин с розовой водой — там, в чемоданчике.

Отец сам делал эту примочку для растрескавшейся кожи и сейчас смазал ею руки после сильного щелочного мыла. Когда мы снова тронулись в путь, он сказал:

— Этот ребенок, Морин, умер задолго до того, как Джексон Айгоу послал за мной. На мой взгляд, еще ночью.

Я попыталась вызвать в себе жалость к ребенку, но вряд ли стоило жалеть того, кто избежал участи вырасти в этом доме.

— Зачем же было посылать за вами?

— Помолиться за упокой. Выписать свидетельство о смерти, чтобы у отца не было неприятностей с законом, когда он похоронит ребенка… чем он, наверное, сейчас и занимается. А главное, чтобы мы с тобой проехались шесть миль туда и обратно, а не он запрягал бы мула и ехал в город, — отец невесело засмеялся. — Он все говорил, что я не должен брать с него платы за визит, потому что приехал уже после смерти ребенка. Наконец я ему говорю: «Помолчите, Джексон. Вы мне еще ни цента не заплатили с того раза, как Кливленд побил Гаррисона». А он мне — времена, мол, тяжелые, а правительство ничего не делает для фермера, — отец вздохнул. — Я с ним не спорил — он в чем-то прав. Морин, ты ведь год вела мои книги — как, тяжелые времена или нет?

Он меня озадачил — я в это время думала о Фонде Говарда и о славной игрушечке Чака.

— Не знаю, отец. Знаю только, что в книгах записано гораздо больше, чем вам заплатили на самом деле. И вот что я еще заметила: самые никудышные вроде Джексона Айгоу предпочитают лучше задолжать доллар за вызов, чем пятьдесят центов за визит.

— Да. Джексон мог бы привезти трупик в город — в жизни не видел такого обезвоженного тельца! Но я рад, что он этого не сделал — ни к чему мне покойничек в моем чистом кабинете и в чистом доме Адели. Ты видела книги — как по-твоему, достаточно моих доходов, чтобы содержать нашу семью? Хватает ли на еду, на одежду, на жилье, на овес и сено и на монетки для воскресной школы?

Я призадумалась. Таблицу умножения я, как и все школьники, знала до «двадцатью двадцать», а в старших классах стала постигать блаженство более сложных вычислений, но в нашем домашнем хозяйстве своих познаний не применяла. Я представила себе черную доску и углубилась в расчеты.

— Отец, если бы все заплатили вам, мы бы жили в полном достатке. Но ведь они не платят… не все платят, а мы все-таки живем в достатке.

— Морин, если не захочешь записываться в Фонд Говарда, выходи за богатого. Не за сельского врача.

Отец пожал плечами и улыбнулся.

— Но не волнуйся. У нас всегда будет еда на столе, даже если мне придется совершать набеги на Канзас и воровать там скот. Споем? «У папы ласочка была» будет сегодня к месту. А как твоя ласочка, дорогая? Не болит?

— Отец, вы грязный старик и плохо кончите.

— Всегда на это надеялся, но с таким семейством разве согрешишь как следует. А знаешь, о тебе беспокоилась еще одна особа. Миссис Альтшулер.

— Так я и знала, — я рассказала ему, как мы встретились. — Она приняла меня за Одри.

— Вот мерзкая старая корова. Но это она, может быть, нарочно. Она меня спрашивала, что ты делала на ярмарочных трибунах.

— И что же вы ей ответили?

— Ничего. Молчание — это все, что заслуживает вопрос любопытного — пропускай его мимо ушей, вот и все. А еще лучше — прямое оскорбление, которое я и нанес этой зловредной черепахе, не ответив на ее вопрос и сказав ей, чтобы она перед следующим визитом ко мне помылась — я, мол, нахожу, что она неудовлетворительно соблюдает личную гигиену. Ей это не понравилось, — он улыбнулся. — Авось перебежит теперь к доктору Чедвику, будем надеяться.

— Будем. Значит, кто-то видел, как мы туда поднимались. Но уж чем мы там занимались, сэр, — этого не видел никто, — я рассказала отцу про ящик с грузами. — Любопытным понадобился бы воздушный шар.

— Да уж. Устроились вы надежно, хотя и не очень удобно. Я желал бы предоставить в твое распоряжение диван… но не могу, пока ты не запишешься в Фонд Говарда. Если надумаешь. А пока что давай подумаем о безопасных местах.

— Благодарствую, сэр. Одного не могу понять: пробыли мы в Батлере недолго, чтобы скрыть время, затраченное на побочную деятельность. Я рассчитала в уме время и расстояние. Cher papa, или я плохо считаю…

— Не может такого быть.

— Если кто-то видел, что мы лезли в ложу, он должен был рысью прискакать к Альтшулерам и сообщить о моем грехопадении, причем Безобразная Герцогиня должна была уже полностью одеться к тому времени и приготовить двуколку с лошадью, чтобы ехать к вам. Когда она явилась?

— Сейчас соображу. Когда она пришла, у меня сидело трое пациентов, и ей пришлось дожидаться очереди, так что вошла она ко мне уже злая, а вышла рассвирепевшая. Должно быть, она появилась здесь за час до того, как ты столкнулась с ней в дверях.

— Нет, отец, не получается. Это физически невозможно. Разве что она сама была на ярмарке, а оттуда прямиком поскакала к вам.

— Все может быть, хотя вряд ли. Морин, сегодня ты встретилась с феноменом, с которым будешь сталкиваться всю свою жизнь после сего примечательного дня: быстрее света, согласно науке, движется только сплетня миссис Гранди.

— Да, наверное.

— Не наверное, а точно. Когда ты столкнешься с этим в следующий раз, что будешь делать? Предусмотрено это в твоих заповедях?

— Нет.

— Подумай. Как будешь защищаться?

Я думала над этим следующие полмили.

— Вообще не буду.

— Что не будешь?

— Защищаться от сплетен. Не стану обращать на них внимания. В крайнем случае посмотрю ей — или ему — в глаза и громко скажу: «Вы грязная лгунья». Но лучше просто не обращать внимания. По-моему, так.

— По-моему тоже. Люди подобного сорта только и хотят, чтобы их заметили. Самый жестокий способ обойтись с ними — это вести себя так, будто их не существует.

До конца года я продолжала игнорировать миссис Гранди, стараясь в то же время не привлекать ее внимания. В глазах общественности я выглядела, словно героиня Луизы М. Олкотт[76], вне же ее глаз продолжала познавать новое изумительное искусство, к которому недавно приобщилась. Не подумайте только, что я все время проводила лежа на спине и трудясь в поте лица на общее благо Морин и того, чье имя — легион. В графстве Лайл времен 1897 года заниматься этим было особо негде.

«Совесть — это тихий голос, подсказывающий тебе, что за тобой могут подсматривать». (Неизвестный автор.)

Возникла также проблема подходящего партнера. Чарльз был хороший парень, и я отдалась-таки ему второй раз и даже третий, для ровного счета. Вторая и третья попытки прошли в более удобных условиях, но оказались еще менее удовлетворительными, чем первая, — холодная маисовая каша без сорго и без сливок.