Я вздохнула.

— Да, отец, думаю, что понимаю. Но в такие времена еще острее ощущаешь свою неопытность. Я хочу одного — чтобы война поскорее кончилась, и вы вернулись домой, и Том, и…

— Брайан Смит? Согласен.

— Да, и он. Но сейчас я подумала о Чаке. О Чаке Перкинсе.

— Он тоже идет? Молодец!

— Да, он мне сказал сегодня. Его отец дал согласие и завтра едет с ним в Джоплин, — я смахнула слезу. — Пусть я и не люблю Чака, но у меня к нему особое чувство.

— И неудивительно.

В тот же день я согласилась пойти с Чаком на Марстонский холм, презрев клещей и миссис Гранди. Я сказала, что горжусь им, и приложила все мое умение, чтобы это доказать. (С презервативом — ведь я обещала отцу.) И тут случилось удивительное.

Я пошла с Чаком, только чтобы позаниматься гимнастикой и тем доказать, что я горжусь им и приветствую его готовность сразиться за нас. Но произошло чудо. Фейерверк, да какой! У меня все поплыло перед глазами, веки крепко зажмурились, и я начала издавать громкие звуки.

А полчаса спустя чудо повторилось. Удивительно!

Чак со своим отцом уехал на поезде 8.06 из Батлера, и в тот же день они вернулись — Чак принял присягу и вступил в ту же роту, что и наш Том (роту «С» Второго полка), и ему дали такую же отсрочку. Поэтому мы с ним опять подыскали почти безопасное местечко, и я еще раз с ним попрощалась, и чудо свершилось снова.

Я не влюбилась в него, нет. У меня перебывало достаточно мужчин, чтобы я научилась отличать здоровый оргазм от любви до гроба. Я просто радовалась тому, что нам так хорошо, и решила прощаться с Чаком, пока можно, почаще и погорячее — будь что будет. Чем мы и занимались всю неделю, пока не распростились окончательно — и навсегда.

Чак больше не вернулся домой. Нет, он не погиб в бою — он так и не выбрался из Чикамауга Парка в Джорджии. Его унесла то ли малярия, то ли желтая лихорадка, а может, и тиф. От этих болезней у нас умерло солдат в пять раз больше, чем погибло в боях. И все же они тоже герои. Разве не так? Они пошли в добровольцы, они собирались воевать… и не схватили бы заразу, если бы сидели дома, не вступая в армию.

Я снова собираюсь встать на ящик из-под мыла. В двадцатом веке я то и дело сталкивалась с людьми, которые или вообще не слышали о войне 1898 года, или не придавали ей никакого значения. «A-а, эта… Это ведь была не настоящая война, так — заварушка. А что с ним приключилось? Подвернул ногу, когда бежал с Сан-Хуанского холма?»

Убила бы их всех! А одному выплеснула-таки сухой мартини.

Это все равно, на какой войне погибнуть, — ведь смерть приходит к каждому только раз.

И потом, летом 1898 года мы не знали, что война скоро кончится. Соединенные Штаты не были сверхдержавой — они вообще не входили в число крупных держав, а Испания тогда еще считалась великой империей. Наши мужчины вполне могли уйти от нас на долгие годы… и не вернуться. О войнах мы судим по кровавой трагедии 1862–1865 годов, а та война началась в точности как эта — с того, что президент призвал ополченцев. По словам старших, никому даже и не снилось, что мятежные штаты — которых было наполовину меньше северных, в которых было наполовину меньше населения и полностью отсутствовала тяжелая промышленность, необходимая для современной войны, — что эти штаты продержатся четыре долгих, тяжких, смертельных года.

Умудренные горьким опытом, мы не тешили себя надеждой, что сумеем легко и быстро победить Испанию. Мы молились только о том, чтобы наши мужчины вернулись домой — хоть когда-нибудь.

И настал день, пятое мая, когда наши мужчины уехали — военным эшелоном, который шел из Канзас-Сити с заходом в Спрингфилд, потом в Сент-Луис, потом на восток, в Джорджию. Мы все поехали в Батлер провожать их — отец с матерью впереди, в двуколке, которой обычно пользовались только по воскресеньям. Том правил Дэйзи и Красавчиком. Подошел-поезд, мы торопливо попрощались — уже кричали: «По ваго-онам!» Отец передал Бездельника Фрэнку, а мне досталась коляска с детворой.

Но поезд отошел не сразу — кроме солдат надо было погрузить еще и багаж. И все время, пока он стоял, на платформе в середине состава духовой оркестр, предоставленный Третьим полком Канзас-Сити, играл военную музыку. «Я видел славу», а следом «Хочу я на родину, в хлопковый край», а потом «Ставь палатки поживей» и «В кепи перышко воткнул и брякнул — макаронина!» Потом заиграли «Когда в темнице я сидел», и тут паровоз дал гудок, поезд тронулся, и музыканты стали прыгать с платформы и садиться в соседний вагон — тому, кто играл на трубе, пришлось помочь.

Мы отправились домой, и в ушах у меня все звучало: «Ать-два, ать-два, вперед, вперед, ребята» и начало той печальной песни «Когда в темнице я сидел». Позднее кто-то сказал мне, что автор слов сам не знал, что сочиняет — в лагерях для военнопленных такой роскоши, как темницы, не бывает. Взять хоть Андерсонвилл[91].

Я помогла Фрэнку распрячь обе повозки, а потом поднялась наверх. Не успела я закрыть дверь, ко мне поднялась мать.

— Да, мама?

— Морин, можно мне взять почитать твою «Золотую сокровищницу»?

— Конечно, — я достала томик из-под подушки, — Номер восемьдесят три, мама, страница шестьдесят.

Она удивилась и стала листать страницы.

— Верно. Мы с тобой должны быть стойкими, дорогая.

— Да, мама, должны.

Кстати о темницах: Пиксель только что явился в мою с подарком. Он принес мне мышь. Еще теплую. Он счастлив и, видимо, ждет, что я ее сейчас скушаю. Смотрит на меня: почему же я не ем?

Ну и что прикажете делать?

Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на войну, и непонятно было, что же на этой войне происходит. Это гораздо позже, шестьдесят с лишним лет спустя, зловредный глаз телевидения превратил войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же, что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы их можно было показать «живьем» в вечерних новостях. Сколько же горькой иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране, как раз вовремя, чтобы комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.

В 1898 году война не являлась «живьем» в наши гостиные. Нам стоило труда узнавать о событиях спустя много дней после того, как они происходили. Охраняет ли еще наш флот Восточное побережье, как того требовали конгрессмены восточных штатов, или ушел в Карибское море? Обогнул ли «Орегон» мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре? Зачем нужен был второй бой при Маниле? Разве мы не выиграли битву в Манильском заливе несколько недель назад?

В 1898 году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что гражданское население и не должно знать, где находится флот или куда движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием посторонних, тут же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала еще о том, что общество «имеет право знать». В Конституции этого права не обозначено, но во второй половине двадцатого века оно стало прямо-таки священным. Так называемое «право знать» подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего — лишь бы не нарушалось священное право общества «знать все».

Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя доверять жизнь наших мужчин.

Будем честны. Предположим, что девяносто процентов конгрессменов и репортеров — это порядочные люди. Значит, достаточно и десяти процентов дураков и убийц, безразличных к смерти героев, чтобы губить чужие жизни, проигрывать сражения и менять ход войны.

В 1898 году у меня еще не было таких мрачных мыслей. Потребовалась испано-американская война, две мировых и еще две необъявленные «полицейские акции» (о Господи!), чтобы я поняла наконец: ни нашему правительству, ни нашей прессе нельзя доверять человеческие жизни.