Со словесным обозначением «Бог» так не получится, ибо указать не на что. И тавтология тут не поможет. Когда указывают на что-то другое (на реальный мир) и утверждают, что у него должен быть создатель и этот создатель должен обладать такими-то и такими-то качествами, — это не что иное, как бездоказательное суждение. Вы показали на конкретную вещь, на реальный мир, и утверждаете, что у этой вещи должен быть «Создатель»? Кто это вам сказал? Имя и адрес? А кто сказал ему? Утверждать, что нечто конкретное было создано из ничего — даже не из пустоты — кем-то, кого вы показать не можете, не значит прийти к философскому или вообще какому-либо выводу. Так, звук пустой — «рассказанная полоумная повесть, шумна, и яростна и ничего не значит».

Иезуиты учатся молоть подобную чушь четырнадцать лет. Фундаменталистские проповедники на Юге обучаются этому в гораздо более короткий срок. Но все равно это чушь.

Вы уж простите меня. Попытки определить, что такое «Бог», могут довести человека до крапивницы. В отличие от теологии у метафизики есть предмет — реальный мир, который можно осязать, пробовать на вкус и видеть — мир ухоженных дорог, красивых мужчин, железнодорожных билетов, лающих собак, войн и воскресной пастилы. Однако в метафизике ответов тоже нет — одни вопросы.

Зато какие чудесные вопросы!

Был ли этот мир создан? Если да, то когда, кем и зачем?

Каким образом сознание (человеческое «я») связано с реальным миром?

Что происходит с этим «я», когда тело, которое я ношу, прекращает действовать, умирает, разлагается и его едят черви?

Почему я здесь? Откуда взялась и куда иду?

Почему здесь вы? Здесь ли вы? Есть ли вы вообще? Или я совсем одна?

И много еще. В метафизике каждая из этих идей называется длинным словом, но вам они ни к чему: для вопросов, на которые нет ответов, сойдут и короткие английские слова.

Люди, которые заявляют, будто знают ответы на эти вопросы — это мошенники, выманивающие у вас денежки. Без всяких исключений. А если вы уличите их в обмане, осмелитесь сказать вслух, что король голый, они по возможности линчуют вас, причем из лучших побуждений.

Со мной сейчас именно это и происходит. Я распустила язык, не разобравшись в устройстве здешнего общества, а теперь меня повесят (надеюсь, всего лишь повесят) за тяжкое преступление — святотатство.

Мне следовало быть умнее. Со мной уже был случай в Сан-Франциско: не думая никого этим задеть, я заметила, что, по всем имеющимся данным, Иисус был голубой.

И на меня ополчились сразу две группы населения: а) голубые, б) нормальные. Насилу я убралась из города.

Как я хочу, чтобы Пиксель вернулся.

В понедельник мы поженили нашу Нэнси с Джонатаном Везерелом. Невеста прятала под белым одеянием эмбрион величиной с орех, открывающий ей доступ в Фонд Говарда, мать невесты глупо ухмылялась, вспоминая, чем занималась на неделе, а мать жениха отличали более спокойная улыбка и отсутствующий взгляд, проистекающие от аналогичной (хотя и не идентичной) деятельности.

Мне стоило многих хлопот подложить Элеанор Везерел под сержанта Теодора. Я знала, что им будет хорошо — мой муж говорит, что Элеанор — матрасная плясунья мирового класса, — но старалась не только ради ее блага. Элеанор — все равно что пробный камень и при сексуальном сношении, en rapport, сразу чувствует малейшую фальшь.

Вернемся на два дня назад. В среду мой зверинец прибыл из цирка в шесть ноль пять, а в шесть тридцать мы устроили пикник на заднем дворе, уложившись в этот срок благодаря тому, что Кэрол приготовила обед еще утром. На закате Брайан зажег садовые фонарики, и молодежь стала играть в крикет, а мы, старшие — Брайан, отец, Теодор и я — сидели на качелях и разговаривали.

Разговор шел о способности женщин к оплодотворению: Брайан хотел, чтобы отец послушал мнение капитана Лонга на этот счет.

Но сначала я должна рассказать, что прошлой ночью, во вторник, когда весь дом уснул, пришла к отцу и заявила, что хочу сообщить ему страшную тайну. И повторила странные вещи, которые сказал сержант Теодор во время того дурацкого и неожиданного посещения Электрик-парка: будто бы он капитан Лазарус Лонг, говардовец из будущего.

Несмотря на предупреждение о страшной тайне, отец оставил дверь приоткрытой. К нам постучалась Нэнси, и мы впустили ее. Она присела к деду на кровать с другой стороны, лицом ко мне, и сосредоточенно слушала мой рассказ.

— Мне сдается, ты ему поверила, Морин, — и про путешествие во времени, и про корабль, летающий в эфире, и про все прочее.

— Отец, он знает дату рождения Вудро. Это ты ему сказал?

— Нет — я же знаю твою политику на этот счет.

— И дату твоего рождения знает тоже — не только год, но число и месяц. Ты говорил ему?

— Нет, но это не секрет — можно найти во всех моих документах.

— Откуда ему взять твои документы? И дату рождения матери он знает — год, число и месяц.

— Это труднее, но тоже возможно. Дочка, он же сам сказал, что любой человек, имеющий доступ к архивам Фонда в Толидо, может найти эти сведения.

— Почему тогда он знает, когда родился Вудро, а когда Нэнси — не знает? Отец, он прибыл сюда, имея сведения о всех своих предках — так он говорит, — то есть о Вудро и его родословной, но когда родились братья и сестры Вудро не знает.

— Ну, если он действительно получил доступ к архивам судьи Сперлинга, он мог запомнить как раз эти даты, чтобы было чем подкрепить свою историю. Самое интересное, что он сказал, что война кончится 11 ноября этого года. На мой взгляд, она должна кончиться еще летом — причем Британии придется худо, Франции еще хуже, а нас ждет унижение… но может затянуться до лета следующего, девятнадцатого года — тогда победят союзники, но непомерно дорогой ценой. Если окажется, что дата, предсказанная Тедом — 11 ноября 1918 года, — верна, я поверю ему и во всем остальном.

— А я ему и так верю, — сказала вдруг Нэнси.

— Почему, Нэнси? — спросил отец.

— А помнишь, дедушка — да нет, тебя не было. Это случилось в тот день, год назад, когда объявили войну. Папа поцеловал нас всех и ушел. А ты, дедушка, ушел следом за папой…

Отец кивнул.

— Да, я помню, — сказала я.

— А ты, мама, пошла прилечь. Тут позвонил дядя Тед. Да, я знаю, он звонил потом еще раз, и ты, дедушка, с ним говорил. Ты нехорошо говорил с ним…

— Да, Нэнси, и жалею об этом.

— Ну, это было недоразумение, все мы об этом знаем. Но в первый раз он позвонил примерно за час до вашего разговора. Я была расстроена и, наверно, плакала — дядя Тед понял и сказал, чтобы я не волновалась за папу, потому что он, дядя Тед, провидец и умеет предсказывать будущее. Сказал, что папа вернется домой. И я вдруг перестала тревожиться и с тех пор больше так не волновалась. Потому что знала — то, что он сказал, правда. Дядя Тед в самом деле знает будущее… потому что сам из будущего.

— Ну как, отец?

— Откуда мне знать, Морин? — отец глубоко задумался. — Думаю, нам следует остановиться на том — по принципу бритвы Оккама[125] — что сам Тед, во всяком случае, в свою историю верит. При этом, конечно, не исключено, что у него не все дома.

— Дедушка! Ты же знаешь, что дядя Тед не сумасшедший!

— Пожалуй — но его история совершенно сумасшедшая. Нэнси, я пытаюсь подойти к ней рационально. Не ругай деда — я делаю, что могу. В худшем случае через пять месяцев все станет ясно. 11 ноября. Конечно, это слабое утешение, Морин, но немного смягчает подлый номер, который выкинул с вами Вудро. Надо было отлупить его там же, на месте.

— Не ночью же в лесу, папа, не такого малыша. А теперь уже поздно. Нэнси, помнишь то место, куда сержант Теодор возил нас всех на пикник? Мы были там.

Нэнси разинула рот.

— И Вуди с вами? Так вы не… — и она поперхнулась. Отец принял мину, словно при игре в покер. Я посмотрела с одного на другую.

— Ах вы, милые! Я с каждым из вас поделилась своими планами, но ни одному не сказала, что кто-то еще посвящен. Да, Нэнси, я, как и сказала тебе, ехала туда с определенной целью: проводить Теодора на войну наилучшим образом, если он мне позволит. И он уж было позволил, но тут выяснилось, что на заднем сиденье прятался Вудро.