— Но я не могу этого сделать — что я, ниггер?

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать. Какое отношение к происходящему может иметь цвет вашей кожи?

— Ох, не обращайте внимания. Но я не могу извиняться, Феликс. Я был впереди него — честно, впереди.

— Но ведь на вас была повязка.

— Ну… Послушайте, Феликс, я хочу стреляться. Вы согласны быть моим секундантом?

— Буду, если вы попросите. Только имейте в виду, он вас убьет.

— Может, и нет. Я могу выхватить оружие раньше него.

— На дуэли в этом нет смысла. Оружие перекрестно связано — ваш излучатель не сработает до сигнала рефери.

— Но я довольно быстрый.

— Не в том классе. Вы же не играете сами в ваш футбол — и знаете, почему.

Смит знал. Когда предприятие только начиналось, он собирался играть и тренировать, а не только администрировать. Однако несколько встреч с нанятыми им людьми быстро доказали, что спортсмен образца 1926 года заметно уступал современному человеку среднего уровня развития. В частности, его рефлексы были более медленными. Смит прикусил губу и ничего не ответил.

— Сидите тихо и не высовывайтесь, — сказал Феликс, — а я попробую сделать несколько звонков и посмотрю, что можно предпринять.

Секундант оскорбленного был вежлив, но исполнен сожалений. Ему ужасно жаль, что он не в силах оказать услугу мистеру Гамильтону, но он действует согласно полученным указаниям.

Не может ли мистер Гамильтон переговорить непосредственно с главным действующим лицом? Верно, это вряд ли соответствует протоколу. Однако обстоятельства довольно необычны; дайте ему несколько минут — и он позвонит сам.

По прошествии указанного времени Гамильтон получил разрешение поговорить с самим оскорбленным и позвонил ему. Нет, о том, чтобы отказаться от вызова, не может быть и речи; и вообще весь этот разговор строго конфиденциален — протокол, знаете ли. Он вовсе не стремится убивать обидчика и готов принять извинения.

Гамильтон объяснил, что Смит не может смириться с подобным унижением из-за особенностей психологии. Он — варвар, «человек из прошлого», и просто не в состоянии смотреть на вещи с точки зрения джентльмена.

Главное действующее лицо кивнуло.

— Теперь я это знаю. Знал бы раньше — попросту проигнорировал бы его грубость, вел бы себя с ним, как с ребенком. Но я не знал. А теперь, если учесть, что он сделал, — ну, мой дорогой сэр, вряд ли я могу это игнорировать, не правда ли?

Гамильтон признал, что собеседник имеет полное право на сатисфакцию, однако заметил, что, убив Смита, тот станет весьма непопулярной в обществе фигурой.

— Он, знаете ли, любимец публики. И, боюсь, многие станут рассматривать принуждение его к дуэли как обычное убийство.

Гражданин тоже думал об этом. Забавная дилемма, не так ли?

— А не хотели бы вы сразиться с ним физически — наказать обидчика тем же способом, каким было нанесено оскорбление, только сильнее?

— Право же, дорогой сэр!..

— Это всего-навсего идея, — заметил Гамильтон. — Но вы могли бы подумать об этом. Можем мы получить три дня отсрочки?

— Даже больше, если хотите. Я ведь сказал, что не рвусь довести дело до дуэли. Я лишь хочу обуздать его манеры. Ведь любой может повстречаться с ним где угодно.

Гамильтон пропустил этот выпад мимо ушей и позвонил Мордану — как поступал всегда, когда бывал озадачен.

— Что мне делать, Клод? Как вы думаете?

— Не вижу, почему бы вам не предоставить ему действовать по собственному разумению — и быть убитым. Индивидуально — это его жизнь, социально — не велика потеря.

— Вы забываете, что он нужен мне как переводчик. Вдобавок он мне просто нравится. Он патетически храбр перед лицом мира, которого не понимает.

— М-м-м… В таком случае давайте попробуем поискать решение.

— Знаете, Клод, — серьезно проговорил Феликс, — я начинаю сомневаться в разумности этого обычая. Может, я просто старею, но если холостяку вышагивать по городу с важным видом представляется забавным, то теперь с моей точки зрения это начинает выглядеть совсем иначе. Я даже подумываю, не нацепить ли повязку.

— О нет, Феликс! Этого вы не должны делать.

— Почему? Многие так поступают.

— Это не для вас. Повязка — признак поражения, признание собственной неполноценности.

— Что с того? Все равно я останусь собой. И какая разница, что обо мне подумают?

— Ошибаешься, сынок. Очень легко впасть в заблуждение, будто ты независим от своей культурной матрицы, но это способно повлечь за собой самые тяжкие последствия. Ты — часть своей группы и — хочешь или нет — связан ее обычаями.

— Но ведь это всего лишь обычаи!

— Не преуменьшай силы обычаев. Менделианские характеристики и то легче изменить, чем обычаи. Попробуй изменить их — и окажешься связанным в тот момент, когда меньше всего ожидаешь.

— Но, черт возьми! Ведь никакой прогресс невозможен без ломки обычаев!

— Их надо не ломать, а обходить. Учитывай их, проверяй, как они работают, и заставляй служить себе. Разве тебе нужно разоружаться, чтобы не ввязываться в драки? Но стоит сделать это — и тебя неминуемо втянут, как Смита. Вооруженному человеку сражаться не обязательно… Я уже и вспомнить не могу, когда в последний раз брался за излучатель.

— Если уж об этом речь, то я не брался за оружие года четыре, а то и больше.

— Об этом-то я и говорю. И не думай, будто обычай ходить вооруженным бесполезен. За любым обычаем стоит первопричина — порой хорошая, порой — дурная. В данном случае — хорошая.

— Почему вы уверены в этом? Раньше я сам так думал, но теперь начал сомневаться.

— Ну, во-первых, вооруженное общество — это вежливое общество. Манеры неизбежно станут хорошими, если человек будет вынужден отстаивать свой стиль поведения даже ценой собственной жизни. А вежливость, на мой взгляд, является sine qua non[26] цивилизации. Правда, подчеркиваю, что это только моя личная оценка. Однако перестрелки приносят и большую пользу с точки зрения биологии. В наше время почти нет способов избавлять расу от слабых и тупых. А вооруженному гражданину, чтобы остаться в живых, надо иметь или быстрый ум, или быстрые руки; лучше всего и то и другое. Конечно, — продолжал Мордан, — воинственность досталась нам в наследство от предков, однако мы сохранили это наследие намеренно. Даже будь это в их силах, Планировщики не воспрепятствовали бы ношению оружия.

Гамильтон кивнул, понимая, что арбитр ссылается на опыт Второй генетической войны.

— Может быть, и так, — рассудительно ответил он, — но мне все-таки кажется, что к этой цели должен сыскаться другой путь. Этот слишком неразборчив. Временами страдают непричастные.

— Бдительные не страдают, — возразил Мордан. — И не ждите от человеческих институтов излишней эффективности. Они никогда такими не были, и ошибочно полагать, будто их можно сделать такими в этом тысячелетии, либо в следующем.

— Почему же?

— Потому что мы сами неразборчивы индивидуально — а отсюда и коллективная неразборчивость. Загляните при случае в обезьяний питомник. Понаблюдайте за приматами и послушайте их трескотню. Чрезвычайно поучительно — вы станете гораздо лучше понимать род людской.

— Кажется, понимаю, — усмехнулся Феликс. — Но что же мне делать со Смитом?

— Если он выкарабкается из этой истории, то, полагаю, ему следует начать носить оружие. Возможно, в этом случае вы сумеете внушить ему, что его собственная жизнь зависит от его же вежливости. А сейчас… Я знаю человека, который его вызвал. Предположим, вы предложите мою кандидатуру в качестве рефери.

— Вы хотите позволить им сразиться?

— Но на моих условиях. Думаю, что смогу устроить все так, чтобы они сошлись врукопашную.

Порывшись в своей энциклопедической памяти, Мордан извлек факт, которого Гамильтон поначалу не смог по достоинству оценить. Смит явился из периода упадка, когда рукопашная схватка уже выродилась в стилизованный кулачный бой, в искусстве которого Джей Дарлингтон был, без сомнения, достаточно сведущ. Следовательно, одному из дуэлянтов нельзя было позволить применить излучатель, с которым он виртуозно обращался, от другого же справедливость требовала не пользоваться кулаками, которыми он мастерски орудовал. Исходя из этих соображений, Мордан и собирался на правах рефери установить правила дуэли.