Дочь своего времени, Ирина как-то и не думала, что Павел не появится в папином кабинете, под сенью множества книг. Слишком много всякого литературного и киношного дерьма нахлебалась Ирина за свои недлинные годы, и на слишком дурное воспитание легло все, что она видела в кино.

Но скажем откровенно — сама Ирка вовсе не хотела, чтобы к ней сегодня пришел Павел. И потому, что лучше бы потом… Неважно когда, но не сейчас… Но в числе прочего, и по очень прозаической причине: Ира попросту страшно устала. Все вокруг с тихим позвякиванием плыло, куда-то исчезало, сменяясь кем-то из снов. Ирина задремала… рывком проснулась, задремала снова. Но Павел все не появлялся. Ирка не выдержала и не стала вытаскивать себя из очередного задрема. И только дала себе волю, как тут же каменно заснула.

Просыпаясь в новом месте, люди всегда какое-то время соображают, где же это они очутились, и начинают изучать это новое, еще мало знакомое место. Ирка не являлась исключением. Но кроме этого, обычного, она, лежа в прохладном кабинете, глядя на книги, фотографии и картинки, все думала, никак не в силах понять, что же проявлено по отношению к ней: равнодушие или все-таки уважение?

А вскоре думать об этом уже времени совсем не стало, потому что завертелись дела: завтракать, ехать за палаткой, докупить всего, что не было сложено сразу. Вообще-то идея состояла в том, чтобы выехать уже одиннадцатого. Но весь этот долгий жаркий день пришлось пробегать за снаряжением, да и не хотелось попадаться на трассе Стекляшкиным. А кроме того, Ирина хотела зайти домой, взять для путешествия все, что она никак не могла взять вчера.

И в результате только рано утром двенадцатого августа они с Павлом стояли на трассе.

Вообще-то деньги на автобус у них были. Но во-первых, детям хотелось сэкономить. А вторая причина состояла в том, что они были еще очень молоды. И очень хотели проехать через всю Хакасию автостопом. Зачем им нужно это приключение, дети и сами не смогли бы сказать, но им очень хотелось. Что поделаешь…

И дети проехали автобусом только до Дивогорска, построенного специально как город тех, кто будет строить великую ГЭС и потом работать на ней. До сих пор между городом и ГЭС стоял монумент, изображающий грузовик с поднятым кузовом: памятник тем, кто покорял Енисей. Разумеется, никакого памятника не было поставлено тем, кто допокорялся до грандиозной экологической катастрофы. И никакой памятки на памятнике покорителям, что они-то как раз покоряли, покоряли и наконец допокорялись, тоже не было и в помине.

Героический грузовик стоял в устье речки Лиственки, а примерно в километре выше по реке в свальных ямах и по сей день догнивали останки примерно тридцати тысяч зеков — настоящих, а не киношных строителей и ГЭС, и всего Дивогорска.

А за Дивогорском был мост через Енисей. Переходить его ничуть не труднее, чем любой другой мост в мире, но разговаривать приходится громко, потому что на ГЭС постоянно спускают лишнюю воду из водохранилища. И каскады воды падают с высоты 90 метров, — как раз высота Ниагарского водопада. Если воды спускают много — не всегда слышен и крик собеседника.

За мостом дорога серпантином уходит вверх, и чем выше, тем игрушечней становится великая ГЭС, тем величественней вид на Карск, на горы за ГЭС, на Дивогорск, и особенное впечатление производят два водных зеркала, расположенных на разных уровнях — Карского водохранилища и Енисея, отделенного от водохранилища серой ниточкой плотины.

Здесь начиналось шоссе, идущее на юг, к Саянам, здесь предстояло ловить попутчиков, начиная долгий путь до Малой Речки.

Не знаю, как и где, а в Сибири небо редко бывает везде одинакового цвета. В это утро небо было нежно-бирюзовым по краям, пронзительно-голубым в середине. И чем ближе к зениту, тем сильнее, тем пронзительнее становилась голубизна, тем меньше было блеклых красок.

А под небом была серая лента шоссе, уходящий в небо серпантин, а потом — просто длинная лента, рассекшая надвое тайгу.

— До Маклахты добросите?

— Только до Кряжа.

Шофер грузовика, небольшого подвижного города, нажал на что-то, дверца за детьми мягко закрылась. Странно было видеть лес, шоссе с такой высоты.

— До Кряжа гравий возим. Там строительство идет.

— Кто-то строится на Кряже?!

— Представь себе, парень, строится!

Представить было нелегко, потому что от Карска до Маклахты — почти сто пятьдесят километров, и все это — горная тайга. А что такое горная тайга, дети очень хорошо почувствовали, пока стояли на шоссе, ловили нового попутчика. Грузовик дико взревел, лязгнул скоростью, свернул на незаметную грунтовку.

По обочинам росло все, что растет по всем обочинам в Сибири: мать-и-мачеха, иван-чай, медуница, пижма.

Дальше, за узкой лентой вырубки, высилась сплошная стена: кедры, пихты, ели. Темная хвоя, очень мало цветов, лиственных деревьев, насекомых. Есть еще светлохвойная тайга — лиственничная и сосновая. Но леса из лиственницы растут далеко на севере, где вечная мерзлота. А насчет сосновых лесов ученые спорят до помрачения ума: тайга это или вообще не тайга?!

Ученые мужи спорят и спорят, но стоит войти в сосновый лес, ощутить легкую прочную почву под ногами, вглядеться в рыжие, желтые, бронзовые стволы и светлую веселую листву, и вы никогда не спутаете сосновый лес и темнохвойную тайгу, где все краски гуще и темнее, влажная осклизлая почва плывет под ногой, а вместо полян — болота.

И действительно, трудно представить себе извращенную фантазию того, кто решил построить дачу в темнохвойке… Если у него есть выбор, конечно.

— До Маклахты не подбросите?

— Ну давай, садись! А ты куда?! — обратился водитель к Пашке.

— Мы вместе!

— Вместе не возьму! У меня заднее сидение все завалено, расчищать надо час. — И Павлу, очень напористо: — Ты мужчина?! Вот ты и лови еще одну машину.

Внешность водителя — мужик с пухлыми щеками и очень славянской внешностью — вроде бы должна была располагать… Но Павлу невольно лезло в голову, и очень упорно: «Мужчина, потому с тобой ее и не пущу!»

— Не-е… Мы вместе, — замотала головой и Ирина.

— Ты что, меня боишься?! — изумился мужик. — Довезу я тебя в сохранности!

— Отпускаешь, Павел?

— Нет!

Ирка спрыгнула опять на землю.

— Или возьмите вместе, или никак!

— Ну и черт с вами обоими! Торчите тут, сколько хотите! — обозлился мужик и бешено рванул свою «тойоту».

— Странные люди! Подозрительные ребята! — удивлялся через полчаса молодой, упитанный азербайджанец.

— Странные — еще понятно. А подозрительные почему?

— Кто еще на дорогах голосует? Самый подозрительный элемент! Что тут с одним парнем было, знаете?! Подобрал он таких вот, как вы, а ему руки-ноги оторвали-отрезали! Давай деньги, говорят! У него нет! Три тысячи во всей машине! Отобрал! Все, что в машине было, — отобрал! И еще все руки-ноги отрывал! Нехороший, понимаешь, человек, подозрительный… А ты спрашиваешь — почему да почему…

— Чего же вы нас тогда пускаете?! — требовала Ирина логики, а тут ей даже и не пахло.

— Как так чего же?! Ты челвэк! Тэбе ехат надо?! А у меня машина есть…

— Так мы же подозрительные! Вдруг ноги-руки оторвем?

— Не ноги-руки, так по-русски не говорят, — поправил строго южанин, — надо говорить про руки-ноги… И потом я же вижу, кто есть кто!

С такой логикой спорить было невозможно, Ирина только развела руками. И дальше говорил только Даман, — почти без перерыва несколько часов.

Дорогая явственно пошла вниз… Это как в самолете, когда очевидно снижение. Кончился Солгонский кряж, отделяющий Карскую лесостепь от Хакасской котловины. Начиналась Хакасия. Синий «жигуль» Дамана пять часов катился между открытых пространств, словно бы пришедших из Центральной Азии, из мира степей, разрушенных гор и пустынь. На мотоцикле ехал мужик в широкополой шляпе с продавленным верхом — видел Павел такие на фотографиях из Тибета. Вряд ли этот мужик специально старался, играл в тибетца; уж тем более не специально приделывали самим себе монголоидные лица милиционеры на обочине, старушки, торговавшие молоком и картошкой или голосующие на шоссе. Но ощущение, что они попали в какую-то другую страну, не в Россию, конечно только усиливалось.