От невротических симптомов Стекляшкина спас вполне внешний раздражитель: кто-то зачем-то стал наверху хлопать дверцей деревянного сортира. Наверное, пока Стекляшкин бродил по противоположному склону, кто-то поднялся к уборной… Только зачем он с такой силой стукает и стукает дверьми?!

Кто это там, внизу, торчит около тропинки вверх? А, Ревмира! И с ней, конечно же, Хипоня.

— Вы уж постойте тут немного… Постерегите даму, раз Владимир Павлович неизвестно где, раз позаботиться некому, — проворковала верная супруга и зашагала в сторону сортира, карабкаясь вверх по тропинке.

Дальнейшие события разворачивались, можно сказать, быстрее, чем я рассказываю про них. Ревмира почти что дошла до верха. Хипоня закурил, встал в романтическую позу ожидания.

Сразу трудно было понять, что это выкатилось из уборной, такое большое, темно-коричневое в вечернем свете, мохнатое. И это большое, мохнатое, страшно рявкнуло вдруг на Ревмиру, оскалило пасть, и Ревмира помчалась по тропинке вниз, подвывая от ужаса:

— Алексей Никоди-ымыч! Але-ешенька-а!!! Ой, медведь! Ой, ме-едведь!!!

Отсюда видно было превосходно и как мчится Ревмира, и как попятился, спрятался за сруб Хипоня. И как наглый медведь-хулиган присел на задние лапы, ухватил передней лапой дверь и последний раз шарахнул ей об косяк.

Почти одновременно медведь шагнул в лес и сразу стал совершенно незаметен, Ревмира добежала до низу, Хипоня попятился до двери в сруб, и из этой двери выбежали с ружьями Саша и Павел. И сразу стало очень много шума.

Ревмира рыдала на плече у Хипони. Хипоня орал, что надо ехать в Карск, пока медведи никого не съели. Саша орал, чтобы ему показали, где медведь. Хипоня орал, чтобы даму не трогали, пока он ее защищает. Павел орал, что ничего не понимает.

Владимир Павлович сделал еще одну печальную зарубку на память: «Нет, надо или разводиться, или как-то по другому строить отношения! Так дальше жить нельзя!» — понимал Владимир Павлович и точно так же понимал, что не хватит ему ни ума, ни предприимчивости, чтобы хоть что-то изменить.

13 августа 1999 года

Ревмира Алексеевна гордилась своим умением вставать в нужное время. Для этого ей достаточно ей было представить себе грифельную доску и мысленно написать на ней время пробуждения, а потом мысленно увидеть, как эта доска опускается в пруд, и со дна неглубокого пруда продолжают светить те же самые цифры — время подъема.

Так сделала Ревмира Алексеевна и на этот раз, и проснулась ровно без пятнадцати пять. В соседнем спальнике на нарах без задних ног храпел Стекляшкин. Она его разбудит чуть попозже. С полминуты Ревмира смотрела на спящего мужа в упор, все пыталась понять, как же распалось все, что казалось бы, должно было остаться прочным на всю жизнь. В девичестве казалось правильным решать, быть главной, командовать. А когда, интересно, ей первый раз захотелось, — чтобы решил Стекляшкин? Чтобы сильным был, сильней ее? Так и перехотелось…

Нет, не хотела этого Ревмира, но само собой поднималось раздражение против этого безвольного подбородка, против этого никакого выражения… Порой хотелось даже — ну рявкни ты на меня, ну поставь на место, сколько можно! И этого — перехотелось.

Стекляшкин мирно спал. Он привык, что все решает жена, что поднимает и укладывает жена. Зачем вставать самому, зачем помнить, когда, напрягать остатки воли? Все сделают за тебя, все решат и все организуют. А ты потом встанешь, когда скажут, и все исполнишь.

А на улице был туман, сплошные звуки лопающихся пузырьков, тревожное колыхание белесых движущихся стен. То вдруг становилось совершенно ничего не видно, разве что верхушки деревьев на склонах, окружающих долинку. А то вдруг туман проносило, и видно было почти все, только подвижные полосы тумана перечеркивали деревья, кусты и дома, делали причудливым и странным все, до чего доставал глаз. Еще вчера Ревмира заметила, что дальше за домиками, склоны опускаются, долинка плавно переходит в плато, и растут там не деревья, а только лишь какие-то кусты. Саша вчера говорил, что там прикармливают маралов, кладут для них соль.

Ревмира Алексеевна пошла туда — пописать можно ведь и не в уборной — и тут же наткнулась на соль. Здоровенная глыба полупрозрачной каменной соли лежала прямо на земле; глыба имела острые грани внизу, зализанные формы наверху, и Ревмира подумала, что глыбу ведь и правда зализали.

Ревмира сделала еще два-три шага и буквально замерла на месте от восторга. Шагах в двадцати на фоне уплывавшего тумана высился огромный марал. Марал гулко фукнул, вскинул голову и стал очень похож на геральдическое изображение. Марал сделал шаг, его задние ноги подтянулись к передним, спина выгнулась, и на какое-то мгновение марал стал очень похож на скифское золотое украшение — летящего оленя с бляшки или с росписи на чаше. Марал сделал шаг всеми ногами, и это было уже не произведение искусства, и не символ, а удивительно красивое животное, выступающее в утреннем тумане!

— Ох ты какой! — ворковала Ревмира. — Маралик, маралик, олеша…

Марал, потряхивая рогами, неторопливо подходил к Ревмире. Если бы марал не фукнул еще раз, и Ревмире не пришло бы в голову, что так фукать может только очень сильное животное, гораздо сильней человека, она бы не насторожилась. Если бы он не всхрапнул, не загреб копытом землю, Ревмира и не подумала бы, что марал может быть очень опасным. Одним словом, марал сам был виноват: если бы он не предупредил Ревмиру, она бы подпустила зверя вплотную, и он скорей всего, ее бы убил.

А так Ревмира сделала шаг назад, второй… А когда марал опустил рога и ринулся на нее моментальным звериным движением, Ревмира уже была готова и в три прыжка достигла домика. Дробный топот приближался, не позволял и думать успеть вбежать в дом, и Ревмира прыгнула на забор, а с забора — на крышу домика. И вовремя: жаром обдало Ревмиру при виде того, как разлетелась в щепу верхняя доска забора под ударом передних копыт. Если не считать грохота лопнувшей доски — как выстрел из дробовика — все происходило в тишине. Только на крыше Ревмира сообразила наконец, что вовсе не обязана молчать.

На истошные вопли Ревмиры вылетел сонный Стекляшкин, махнул шляпой в сторону марала:

— Пошел вон!

Марал направился к нему. Стекляшкин попятился. Марал опустил рога для последнего удара, напряг мышцы ног…

— Вова, ради бога, осторожнее!

От истошного вопля Ревмиры, казалось, распадутся горы. Марал испуганно присел, и Стекляшкин отпрянул за дом.

— Мишка! Балуй! Что за скотина, прости Господи! — послышался крик проводника.

Саша в одном белье, сам похожий на сгусток тумана, выплывал от нижнего домика, и в руке у него была палка. Марал откровенно заметался. И одновременно из-за домика опять вывалился Стекляшкин: шляпа в одной рук, ружье в другой. Двустволку Стекляшкин держал, как индейцы в фильмах про Дикий Запад: одной рукой, за замок, дулом вверх; шляпой махал на марала.

— Брысь!

Неуловимо быстрым движением прянул марал, выхватил шляпу из рук Стекляшкина, частой рысью рванул в сторону леса, под грозный окрик Саши:

— Я т-тебе!

Стекляшкин подбежал к Ревмире, сперва чуть не сунул ей в нос дуло ружья. Разобрался в ситуации, поставил ружье в стороне, протянул руку:

— Ты как?! Что он тебе сделал?!

Ведь и правда волнуется, бледный… И не струсил, пошел на марала…

— Спасибо, Вова!

Даже не хотелось вылезать из мужниных объятий, да пора: от домика холостяков бежал Павел (Хипоня так и дрых до того, как его разбудили и сунули завтрак под нос).

— Вот ведь скотина поганая, прикормили себе на горе! — возмущался Саша Сперанский. — Представляете, из малыша выкормили негодяя, а он только меня признает и Маралова! Остальных всех лупит почем зря, графа вон чуть не прикончил…

— Хоть бы предупредил!

— Да на лето он уходит… обычно.

Выходили «рыбачить» к Красным скалам, и Саша кинул удивленный взгляд в сторону двух лопат и кирки, которые понес Стекляшкин. Взгляд Саши встретился со взглядом Ревмиры и тут же отразил, что не его это дело, мало ли кто как рыбачит.