Еще он любил оперетту, любил охоту и рыбалку. И не любил, неизвестно почему, париться в бане. Мыться любил, а вот париться — нет. Пожалуй, все особенности Николая Семеновича перечислены… Да, как будто уже все. И во всех остальных отношениях ничем не выделялось его лицо из всех остальных номенклатурных лиц — такое же невыразительное, мягкое, пожалуй даже, и ничтожное. В чем, конечно же, Николай Семенович совершенно не был виноват. И понять суть своей жизненной ошибки он тоже не был и тоже виноват в этом не был совершенно.
Загрустивший Николай Семенович стал употреблять водки чуть больше, чем следует ее употреблять руководителю, и все чаще и под разными предлогами выбирался в Малую Речку. И рыбачить, и охотиться, и просто так, посидеть под высокими ивами на берегу Малой Речки, стремительно вливающейся в Ой.
«Не то, не то…», «Совсем сдал Николай Семенович», — шептались сотрудники Управления, и в зависимости от того, как они относились к начальнику, в их шепоте было больше то злорадства, то сочувствия.
А Николай Семенович так и помер на своей любимой лавочке в месте слияния речек, и даже неизвестно, когда именно. Сел с утра, закинул удочки, сидел. Он и раньше часто не проверял удочки. Так просто закинет и сидит; в свои шестьдесят с небольшим он стал уже совсем, совсем старенький. Подошли к Николаю Семеновичу, чтобы позвать его обедать, а он уже холодный.
На поминках, среди всего прочего, прозвучало и то, что был он человек очень русский… И мало кому пришло в голову, что и помер-то он так рано, едва за шестьдесят потому, что был он очень русским человеком. Выдумать свой парадиз, воплотить его в жизнь, убедиться, что реальность не похожа на сказку и помереть от разочарования — разве это не по-русски?! Ни на Востоке, ни на Западе так не умеют… Но эта мысль совсем не прозвучала ни в официальном некрологе, ни на поминках.
Вторая попытка построить Город Солнца в одной отдельно взятой деревне Малая Речка относится к совсем другой эпохе и связана с совсем другими людьми. Интересно только, что поползновение возводить Город Солнца опять связано с той же деревней.
Все дело в том, что в Малой Речке часто появлялись туристы. Время для праздного шатания у интеллигенции хватало, денег тоже, а место было красивое, интересное. И не всем же ехать отдыхать к теплому морю или в дежурные туристские места, в старые города Европейской России, Грузии или Прибалтики?! Тем более — Саяны, есть скалы, и на эти скалы можно лазить. А ведь лазить на скалы — одна из традиций Карской интеллигенции!
Дело в том, что на правом берегу Енисея торчат огромные останцы исключительно твердых пород. Вода и ветер унесли остальное, оставив эти свидетельства времен, когда не было еще современной долины Енисея. Скалы древние, красивые, их прекрасно видно и с левого берега Енисея, с территории города. А впечатлительные люди легко могут заметить, что скалы похожи — одна на голову старика, другая — на сидящего орла, третья еще на что-то. Их так и стали называть — Дед, Беркут, Перья и так далее. Столбы считаются памятником природы, про них пишут даже в справочниках и в энциклопедиях. Есть названия и непристойные, но их-то не упоминают в справочниках.
Лазить на Столбы — занятие нелегкое, опасное, и занятие это на любителя — тем более, что никакого нет смысла в этом залезании, кроме чисто спортивного. Лезть по страшной крутизне, висеть на страховке, рисковать слететь на десятки метров вниз, на камни, — и все это ради удовольствия «пройти участок» или «сделать стенку» на несколько секунд быстрее предшественников… Да, это очень на любителя! Причем в основном на такого любителя, которому больше особенно нечем заняться.
На Столбы лазили еще в прошлом столетии. На одном Столбе некий студент написал даже огромными буквами крамольное слово «СВОБОДА», и жандармы не могли его стереть, потому что не умели лазить. Это было очень назидательная победа революционных сил над реакционным жандармским корпусом. А что особенно удивительно — так это как раз стремление жандармов залезть и стереть надпись. Интересно, что сделали бы студенты, если бы жандармы просто пожали плечами и не стали бы бесноваться под крамольной надписью, у подножия недоступных реакционным силам Столбов? Трудно сказать… По крайней мере, трудно представить себе лучшую антиреволюционную агитацию. Революционеры прыгают, стараются изо всех сил, а реакционные силы их попросту игнорируют… Старушку переводят через улицу, ищут деток, потерявшихся у нерадивой мамаши, ловят карманника…
Но увы! Жандармы, как оказалось, мыслили так же, как студенты, и стереть надпись стало у них идеей фикс. Впрочем, быстро выяснилось, что верна и другая закономерность. Не успели бывшие студенты вкусить власти, как стало очевидно — и они мыслят в точности так же, как самые тупые и злобные жандармы Российской империи.
Столбы хорошо видны из города, но долго, очень долго надо ехать до них — несколько часов. Через Енисей плыли на лодках, или шли через понтонный мост. До деревни Бузинной добирались часа за четыре пешком, часа два на лошадях. Ну и оттуда еще столько же до Деда и до Первого Пера. На Столбах стали строить избы. Первые избы построили еще до I Мировой войны, последние — где-то в 1960-е годы. Собиралась группа любителей лазить и вообще пожить не в городе, и они строили — для себя, для коллектива друзей. Каждый «свой» мог прийти в избу в любое время суток и провести в ней столько времени, сколько он сочтет удобным для себя.
В каждой избе были свои традиции, а все столбисты подчинялись неким общим правилам. Традиции записывались в большую черную тетрадь самого зловещего вида, и всегда находились хранители — и тетрадей, и традиций в целом.
Часть этих правил была крайне проста, разумна и объяснялась самой жизнью. Нельзя было лазить одному на скалы или в одиночку ходить в лес. Нельзя было приводить в избу незнакомых людей, не спросив остальных. Нельзя было держать в избе заряженное ружье.
Другие традиции были скорее забавны, но по крайней мере, вреда от них тоже не было никакого. Нельзя было плевать в костер или заливать огонь водой. Нельзя было есть чужой ложкой. Нельзя было пить в избе сухое вино и шампанское — только водку.
Были традиции и, скажем так, несколько странные. Например, за пределами изб и вообще Столбов, оставался весь остальной мир, и ни во что не ставился опыт, полученный вне изб и Столбов. Новичок должен был или уйти, или принять весь комплекс традиций, переделать себя под то, что создали другие. По таким законам живут армии во многих государствах. По таким правилам живет весь уголовный мир во всех странах мира, на всех континентах. Так жили испанские конкистадоры, китайские «триады», японские «якудза», индусские члены касты душителей, итальянские представители «почтенного сообщества», а также русские разбойники.
Другой странной традицией было непременное давание кличек. И традиция грубости, бытового свинячества. Считалось, например, совершенно необходимым дать кличку крупной девушке типа Тетя Лошадь, а стеснительному юноше — Заика.
Избы строились для того, чтобы заниматься альпинизмом, это факт. Но с самого начала на одного, кто достиг чего-то в альпинизме, приходилось десять тех, кто вообще лазил на скалы, и сто тех, кто гордился тем, как он хорошо лазит, этот единственный альпинист на избу.
Столбисты умели держаться друг друга, образовывая клан, поддерживавший своих. В годы засилья советского блата это было весьма, весьма важно. Обитатели одной избы работали в разных местах, и доставали друг другу необходимое — например, напрочь исчезнувшее из продажи мыло или «синюю птицу счастья» — страшенную пупырчатую курицу, скончавшуюся то ли от старости, то ли от тоски при чтении партийных документов о развитии советского птицеводства.
Столбисты были людьми, проводившими часть жизни в выдуманном мире романтики. Зрелые дядьки продолжали играть — любой психолог сразу скажет — играть в то, чего не получили в реальности.
Многое объясняет тот факт, что Город Солнца в 1991 году затеяли строить люди, воспитанные на столбизме. Люди из избы, называвшейся то ли «кунаки», то ли «абреки», то ли «белые слоны»… За давностью лет это уже трудно распознать.
