— Ты что, больной?!

Крик Тихона был дик ему самому — так оказался чужд человеческий голос промороженному лесу в декабре. Чужой пытался снять рукавицу, и что-то у него не получалось. Тогда чужой взялся зубами за кончик, потянул. Наверное, рукавица примерзла: человек негромко застонал. Как видно, рука уже не повиновалась чужому, и оружие упало в снег. Рыдая от бессилия, чужой сунулся в снег голыми руками, потащил оружие из сугроба, и все никак не мог поднять винтовку.

Тихон был не добрее любого другого, но не так просто наблюдать, как на твоих глазах берет и умирает человек.

— Ну чего ты за винтовку схватился?! — заорал Тихон, и слова его трещали на лютом морозе, как сухие сосновые ветки.

Как будто чужой что-то сказал.

— Не слышу! Ты чего на мой участок лезешь?! Ты чего за винтовку хватаешься?! — орал Тихон, чтобы подбодрить себя… И чтобы чужой отвлекался, не тащил бы все-таки оружия.

Может, он негр?! Совершенно черное лицо смотрело на Тихона вблизи. А с этого черного, потрескавшегося, словно и не человеческого лица смотрели ярко-синие глаза.

Губы раскрывались, издавая лающие звуки.

— Помогите, — вдруг явственно сказал человек, почти без выражения, и повалился, как куль, сел на заднюю часть, прямо в снег.

Следующие два часа Тихон шел, сгибаясь под тяжестью чужого: нес его в охотничью избушку.

Сунул несколько сухих березовых поленьев в печку, ловя ухом шум пламени, стал раздевать чужака. Чужой долго пробыл в воде, на нем все заледенело, встало коркой. Еще в лесу, неся чужого на плечах, Тихон почувствовал — его била крупная дрожь. Чужой был одет очень странное суровое тканое белье, почти как мешковина. Шерстяная вязаная куртка с завязочками вместо пуговиц, кожаные штаны.

В тепле избушки руки чужака по локоть становились все более черными. Кожа морщилась, скукоживалась, лопалась, и чужой кричал от страшной боли.

И ноги от колена — тоже черные. Если чужой и останется жив, рук и ног ему лишиться. Тихон принес снегу в тазике, как умел, стал растирать чужого. Тот то впадал в беспамятство, то начинал громко стонать. Тихону казалось, что он даже когда стонет, то не приходит в себя.

Уже вовсю закипал чайник, когда чужой застонал как-то иначе: словно хотел что-то выстонать. И повернул голову, сказал:

— Спасибо…

— Да уж, спасибо… А ты меня чуть не стрелил… Там, в лесу.

— Думал, ты — погоня… что за-берешь…

Чужой словно выталкивал слова из горла — с явным усилием, напрягаясь всем телом.

— Как зовут-то тебя?

— Вла-димир… Во-лодя… Теплов…

— Ты откуда тут взялся, Володя?

— Из Ключей.

— Что за Ключи? Заимка это? Совхоз?

— Деревня.

— Никогда не слыхал.

— Ушедшая деревня. Деревня скрывается. Не идет к людям. Тайная. Нас захватили… Геологов…

Володя замолчал, хватая воздух ртом. Тихон метнулся, вытащил бутылку спирта. Но спирт стекал из угла рта, Володя не сумел сглотнуть.

— Да что ж это…

Но Володя уже опять пришел в себя, уже говорил, страшно бухая сожженными морозом легкими.

— Мы геологи. Нас взяли на Желтоводьи… Выше впадения Серой… Сто километров выше в Желтоводье впадает ручей… Березовый ручей. Семьдесят кило… Примерно семьдесят километров… Там деревня…

— Ты убежал? Не говори, кивни.

— Бежал.

— Не отпускали, чтобы никто не узнал про деревню?

— Да.

— А ты с винтовкой шел, в одежде…

— Я там с шестьдесят пятого… Шестьдесят пятого… Четырнадцать лет. Дети родились… стали отпускать… охотился.

— Та-ак… — Тихон родился в саянской тайге, места эти знал. — А охотился ты, наверное, в верховьях Березового, верно? Ты не говори, если тяжело. Я ж говорю — ты кивни.

Володя прикрыл веки и кивнул.

— Ну вот… И шел через перевал, на гольцы…

— Вот чудило, ты куда полез-то?! Там же сейчас морозы какие… Там ты и замерз, верно?

— Там и за-мерз. Думал, в три дня пройду. Начался буран… Бур… Бур-ран. Шел десять дней. Обмерз. Помираю…

— Может, отлежишься? Ты уже пришел, считай, ты вырвался. Теперь только лежать, отдыхать.

Человек лежал, очень серьезно слушал самого себя. Потом так же серьезно сказал:

— Нет, я помру. Сообщи родителям… и на службу.

Умирающий скосил глаза, внимательно следил за Тихоном.

— Я сообщу, не сомневайся… Если помрешь, расскажу.

— Тогда записывай.

Тихон взял засаленную тетрадку, огрызок карандаша — все, чем было писать в избушке.

— Я жил в Карске… на улице Кутеванова, 5, квартира двенадцать… Двенадцать… Тепловы… Отец — Петр Ильич… Он геолог. Мама — Мария Сергееевна… Она тоже геолог… Есть сестра Даша… Я не знаю, где она… Когда я… Когда… ну… пропал… училась в школе…

Молчание. В избушке прыгали тени — от свечи, от открытой печки.

— А pa-работал на улице Мирового Света… Геол… геологоуправление, — с трудом выговорил Володя долгое, почти позабытое слово. — Начальник мой был — Богатецкий. Запомнил? Константин Богатецкий.

— Я записал. Только ты, может, еще и не помрешь.

Но врал Тихон, скажем откровенно — врал. Ясно, даже слишком ясно было для него — помрет Володя. «Сообщить — хлопот полон рот… Никак не докажешь… Ничего не доказать, никому… Печка… Говорят, можно найти… И через год остаются следы… Закопать нет никакой возможности… Земля схвачена морозом…» — примерно такие мысли лихорадочно мелькали в голове у Тихона. И даже не мысли, а попроще — такие отрывочные, но связные, определенные образы. Например, Тихон думал о мертвом Володе и явственно представлял, как гроб опускают в могилу. И тут же представлял себе толстый слой снега, по пояс, и каменной твердости землю там, под снегом.

И еще что-то говорил чужой пришелец-Володя, еще делал странные движения, словно собирал что-то с себя, еще хрипел в последних муках — а Тихон уже знал, что он сделает. Скорчившись, поджав колени, провел сидя на полу эту ночь Тихон. Раза три казалось, что — конец. И снова приходили в движение рука, нога, голова, что-то срывалось с губ, уже без всякого значения и смысла, и продолжалось умирание.

К утру, когда всего холоднее, чужой окончательно умер. В жемчужном полусвете зимнего холодного рассвета он лежал длинный и тощий, пугающе-неподвижное подобие человека. Невероятно худой, обмороженный, с провалившимися глазами… «А ведь красивый был мужик!» — невольно подумалось Тихону.

И еще час шел Тихон с невеселой, даже страшной ношей — с голым трупом Володи Теплова. Он уходил налегке, не оглядываясь. Не потому, что боялся покойника — не было страха, что встанет и пойдет за ним Володя, дергая всем мертвым телом. Но знал Тихон Всехний, что не всем поступкам бывает в жизни оправдание. Тихон Всехний боялся не покойников… Не верил он в старушечьи сказки. Даже не Страшного Суда боялся — не очень знал Тихон, что это такое, и не слишком твердо верил в Бога. Тихон боялся властей своей собственной Отчизны и от страха перед ними совершал то, что сам считал крайне безнравственным.

За зиму, за весну труп объедят лисицы, а если найдут волки — съедят до косточки. Хорошо бы, труп нашел вылезший из берлоги медведь… неслучайно Тихон оставил его совсем недалеко от берлоги. А если даже и найдут неопознанный труп, скелет, отдельные кости скелета — при чем тут Тихон Всехний?! Кто знает, кто этот человек? Когда умер? Видел ли его Тихон перед смертью?

А коли так, коли никто не сможет связать найденный труп с Тихоном, то и не возникнет вопросов… Множества вопросов, которые могут перейти и в организационные выводы… самый простой из вопросов — а не сам ли Тихон Всехний помог этому чужаку покинуть сей мир? Это Тихон говорит, будто чужой пришел гол, как сокол. Некому подтвердить слова Тихона, никто ничего здесь не видел… Может, человек пришел как раз не голый, а с немалой толикой соболиных шкурок? Может, как раз и не выдержал соблазна Тихон после неудачной охоты?

Но это — самый простой, самый несчастный вопрос! Возможны вопросы несравненно более интересные… Потому что жил в деревне Малая Речка такой мужик — Григорий Иванов. И был он родом из этой, из беглой деревни. Была такая деревня, это точно…