Потом, уже в Москве, Князев, который восемь часов дожидался верных правительству отрядов, с головой погруженный в бурлящее пиво и глотая мизерные порции воздуха через открывающуюся на две с половиной секунды заслонку между баком наполнителя и наполняемыми бутылками, доверительно признался генералу Семену:

– Это было так же весело, как фиги крутить сломанными пальцами… – Потом вдруг хитро ухмыльнулся: – Но ещё сложнее было удержаться и не насосаться этим пивом до полного изумления!

Вот с тех пор Иван и стал безнадежно суеверным – как, впрочем, любой агент, ходящий по лезвию бритвы. Иван свято уверовал, что между ним и пивом есть некая мистическая связь. И занялся коллекционированием пивных аксессуаров. Сублимация, не иначе…

Семен тряхнул головой. Прочь дряхлые воспоминания. Надо раскачивать Ваньку на пиве, а потом неожиданно выстрелить.

Он посмотрел чуть ниже продырявленной жестянки «Континентал Кан». И для затравки ткнул пальцем в розовую, восьмидесятых годов, с намалеванным бравым глуповатым морячком Джонни банку «Харпа»:

– О, эту узнаю. Ради этой банки ты пустил ко дну яхту некогда знаменитого газетного магната.

Князев от удовольствия гортанно рассмеялся, вспоминая былое:

– А какой шум-то тогда поднялся! Никто не мог врубиться – как, за что, почему. Версии, версии, версии… – Он аккуратно водрузил подаренную Семеном банку на вершину жестяного домика. Отошел на шаг, полюбовался. – Да, баночка та стоила мне определенных усилий. Но ты не туда смотри, ты сюда смотри. Про раскопки в Шумере читал?

Генерал, на всякий случай изображая почтение, перевел взгляд и проникся не понарошку, всерьез.

На навесной полочке, под стеклом, на фоне фиолетового бархата стояла древняя тримфора[25]. Лакированные обнаженные (то ли ассирийские, то ли месопотамские – Семен не разбирался) атлеты, высоко неся свои завитые бороды-лопаты, соревновались в беге по диаметру сосуда.

– Пива выпили, а сортир один на всех.

– Ни фига, – возразил Князев. – Это они бегут благодарить свою богиню, Нинкаси, что пиво впрок пошло.

Потом прищурился на старинную посудину и восторженно прошептал:

– Она запечатана. К сожалению, распечатывать особого смысла нет. Не вино ведь, пиво. Давно прокисло.

– Надеюсь, когда ты за ней охотился, никто не пострадал, – по-доброму улыбнулся в усы генерал.

– Опять той старой историей пенять мне начинаешь?

Помолодевший Князев, доверив Семену созерцать коллекцию, вернулся на веранду и принялся собирать приборы на металлический поднос. По ситуации и по настроению старым друзьям следовало немедленно выпить.

– Да, начинаю! – подхватил генерал, повысив голос так, чтоб его было слышно на веранде. – Надо ж додуматься – из-за сраной пивной пробки чуть операцию не провалил!

В ответ донеслось:

– Но ведь не провалил же! Ведь президент тогда живым не ушел. А крышечка-то, по которой нас засек металлоискатель в аэропорту, была не простая. Там такая шикарная опечатка! За эту крышечку мне в Вологде предлагали три в идеальном состоянии этикетки от «жигулевского» дореволюционного.

«Бирофилист треклятый», – промелькнуло у Семена. Но нельзя злиться. Нельзя.

Генерал взглянул на пять пустых, похожих друг на друга, как две капли пива, бутылок из-под швейцарского «Фалькенброя». Похожих-то похожих, но, как он знал, вся соль была в изнанке этикеток.

– А чего это у тебя пять одинаковых «Фалькенброев» стоит, а? – громко поинтересовался Семен.

– А ты на этикетки взгляни, недотепа! – донесся с веранды веселый, азартный голос друга.

А чего генералу на них глядеть? На них, этикетках этих, печатались игральные карты: если соберешь покерную комбинацию («стрит» там или «флеш-ройаль» какой-нибудь), то тебе премия светит – от десяти тысяч франков, в зависимости от расклада. Не хухры-мухры. В князевской же коллекции стояли бутылки с этикетками «червовый туз», «крестовый туз», «пиковый туз», «джокер» и «бубновый туз».

Семен отвлекся от их созерцания, обернулся на шум за спиной.

Князев с прижимаемым к груди подносом, на котором были и лимончик, и стаканчики, и початая бутылка, появился в дверном проеме. Лучи заходящего солнца очень контрастно выписали на некрашеных половицах человеческий силуэт. Один луч угодил в бутылку и, расколовшись, замигал семафором.

На фоне закатного света вокруг головы Ивана седые коротко стриженные волосы светились, словно ореол. Лица друга Семен не видел, но точно уловил своим многолетним нюхом, что – вот он, вот он, момент. Пора. Сейчас или никогда. Отринул всяческое дружелюбие, глубоко вздохнул и на выдохе тихо произнес, как в спину другу выстрелил:

– Знаешь, Иван, а я, кажется, нашел твоего сына.

Князев поднос не уронил.

Короче, ребята, попал я. Была ли наша встреча лишь дурацким совпадением или тут приложили свою потную ручонку некие могущественные силы? Вот уж не знаю. Эх, да что попусту голову ломать – что случилось, то случилось. Попал и попал. Видать, у меня судьба такой… Ладно, чего уж там.

Значит, так: я – Иван Анатольевич Князев, двадцатитрехлетний младший лейтенант, трехсотзоргеист (или, как теперь приказано выражаться, двухмегатонник), ничейный агент спецслужб Советского Союза, мастер, скажу с ложной скромностью, по четырем видам спорта и кандидат по девяти; высокий статный голубоглазый блондин. А сколько женских сердец разбилось о мое каменное сердце, и не сосчитать! И – Эвелина Зигг, двадцать один год, уроженка Польши, сотрудница французской, итальянской, канадской и португальской разведок, а на самом деле – секретная агентесса ЦРУ; высокая, стройная, тогда – коротко стриженная брюнетка. Сколько мужчин обожглись о её ледяную душу!

Ясное дело, в моей жизни были женщины, не будем кокетничать, много женщин – и в курсантские годы, когда с толпой сорвиголов мы бегали в лихие самоволки, и после, когда по долгу службы приходилось трахать жен послов и сенаторов… Но, скажу высокопарно, в моем сердце никогда не поселялось чувство, которое принято называть Любовью. Понимаете, меня, почитай что с пеленок, страна воспитывала, Советский Союз наш нерушимый, и прежде всего я был советским офицером. Поэтому чувство долга перед Родиной для меня всегда стояло выше всех прочих чувств. Так-то.

Конечно, были мужчины в жизни и Эвелины Зигг, чего уж греха таить, – и в колледже, и на муштре в разведшколе, и после, когда по долгу службы приходилось трахаться с послами и министрами… Но в Настоящую Любовь она не верила. Не верила, и хоть ты тресни. Феминисткой законченной она была, вот что, работа, работа, работа – другого для неё и не существовало вовсе, а мужиков она использовала лишь как средство для достижения цели. Причем, заметьте, чужой цели, цели командования своего сучьего, сути которой, цели то бишь, она частенько даже не просекала.

Как, за каким лядом нам выпало встретиться, я не знаю. И вряд ли узнаю когда-нибудь.

Мы встретились в пятьдесят восьмом, на карнавале в Венеции. Я прибыл туда, чтобы «рассекретить» исход тайной встречи америкосовского стального и иранского нефтяного королей (давайте без имен, а?) – те должны были договориться о нюансах новой политики в отношениях с Хрущевым, что, безусловно, весьма интересовало советское правительство. Я поселился в отеле «Корона» и в вечер перед встречей «высоких сторон», чтобы обдумать последние детали операции, спустился в бар. Ее я увидел сразу и – бац! – сразу понял: она. Вот моя судьба. Бляха-муха, никогда в такие штучки вроде любви с первого взгляда не верил, а тут на тебе…

Эвелину Зигг стале-нефтяные короли не интересовали. Она отмечала успешное выполнение очередного задания – убедить молодого перспективного режиссера экранизировать один из романов Яна Флеминга, задания «ястребов», которые на некоторое время одержали в Конгрессе верх над «жаворонками». Отмечала она в одиночестве и никого не хотела видеть. Поэтому, когда высокий симпатяга-блондин, улыбаясь во все шестьдесят четыре зуба, подсел к ней за стойку, она просто отвернулась от него, явно давая понять, что спутники на сегодняшний вечер ей не нужны… Но – вокруг буйствовал безумный, слепящий карнавал, но – блондин был столь галантен и остроумен, но – она чувствовала себя одиноко в чужой земле… И случилось то, что случилось.