"Однажды монах спросил Шао-шаня: "Существует ли высказывание, которое не было бы ни истинным, ни ложным?" Шао-шань ответил: "В белом облаке не увидишь ни следа уродства."
Или замечательный пример коана, направленного на разрушение умственных интерпретаций по поводу воспринимаемого:
"Три монаха: Сю-фэнь, Чжинь-шань и Йень-тоу — встретились в саду храма. Сю-фэнь увидел ведро с водой и указал на него. Чжинь-шань сказал: "Вода чиста и отражает образ Луны." "Нет, нет, сказал Сю-фэнь, — это не вода, это не Луна." Йень-тоу перевернул ведро."
И все же дзэнские парадоксализмы в целом призывают нас вовлечься в некую формальную игру, где смыслы разрушают друг друга в собственном пространстве мышления. Мы как бы и не выходим наружу — в реальную действительность, убеждаясь только в наличии безусловной свободы движения символов среди расшатанных рамок интеллектуального механизма. Конечно, и это служит достаточно серьезным намеком на причудливую природу текучей Реальности, но мы все равно только догадываемся. Конкретные метаморфозы в восприятии и переживании восприятия неактуальны, если внимание погружено в абстрактную игру, вызывающую внутренне обусловленное оцепенение.
Впрочем, мы тут сталкиваемся, скорее всего, с особой чертой психологической культуры Востока, где интровертированность сознания всегда представлялась совершенно необходимым условием любых постижений и трансформаций духовного мира субъекта. Как подходит к рациональности дон Хуан, мы увидим из следующего отрывка. Его подход напрямую связан с ситуацией, охватывает приемы «грубого» физического воздействия, провоцирует эмоциональные всплески, — словом, использует всю целостность существа для нужного ему эффекта. Видно, интеллектуальных парадоксов недостаточно, чтобы всесторонне переменить механизм перцептивного переживания внешней Реальности.
"Я неоднократно повторял, что слишком большая рациональность является помехой, — сказал он. — Человеческие существа обладают очень глубоким чувством магии. Мы сами являемся частью тайны. Рациональность есть лишь наружный тонкий слой. Если мы удалим этот слой, то под ним обнаружим мага. Однако некоторые из нас с большим трудом могут проникнуть под поверхностный слой — другие же делают это с большой легкостью. Ты и я очень похожи в этом отношении — оба мы должны были трудиться до кровавого пота, прежде чем избавиться от саморефлексии.
Я объяснил ему, что для меня держаться за свою рациональность вопрос жизни и смерти. Важность этого для меня только возросла, когда я стал постигать мир магии.
Дон Хуан заметил, что тогда, в Гуаймасе, моя рациональность стала для него исключительным испытанием. С самого начала дон Хуан должен был пустить в ход все известные ему средства, чтобы подорвать ее. С этой целью он начал сильно давить ладонями на мои плечи и почти пригнул меня к земле тяжестью своего тела. Этот грубый физический маневр послужил первым толчком для моего тела. В сочетании со страхом, вызванным отсутствием непрерывности, такой прием пробил стену моей рациональности.
— Но только нарушить рациональность было недостаточно, — продолжал дон Хуан. — Мне было известно, что для того, чтобы твоя точка сборки достигла места без жалости, я должен был полностью прервать твою непрерывность. Все это произошло, когда я по-настоящему стал стариком и заставил тебя бегать по городу, а под конец разозлился и ударил тебя.
Ты был шокирован, однако находился на пути к мгновенному возвращению в нормальное состояние, и тогда я нанес последний удар по твоему зеркалу саморефлексии. Я завопил, что ты убийца. Я не ожидал, что ты убежишь, забыв о твоей склонности к вспышкам ярости." (VIII, 162–163)
Как видите, этот эксперимент (как и множество ему подобных, нередко применявшихся в работе с Карлосом Кастанедой) больше всего напоминает тщательно разыгранный спектакль с привлечением богатого контекста (действующих лиц, реквизита и декораций). Он нерасторжим с внешней реальностью, и все естественное развитие интриги охватывает воспринимаемый мир испытуемого со всех сторон: даже невинные прохожие и стражи порядка оказываются вовлеченными в дьявольские планы хитроумного мага. Теоретические уроки преподаются намного позже, а порой — не преподаются совсем, словно интеллектуальные штудии должны привлекаться лишь на заключительных этапах работы, когда сумасбродность учителя, его каверзные выходки и нелепая буффонада уже приняты учеником как само собой разумеющееся, а приобретенная гибкость обнаружила свои преимущества и уже не желает отказываться от них.
Кажется, такой подход может сулить широкие перспективы, особенно в применении к психике современного, «цивилизованного» человека, страдающего далеко зашедшей интровертированностью сознания, что, безусловно, есть результат победившей евро-американской технократии, требующей особого напряжения в работе с мыслимыми (ментальными) конструкциями при весьма ослабленном осознании сенсорного опыта, поступающего извне. Ориентальная интровентированность, имеющая куда более древнюю историю и совсем иные источники, вторгается в западное общество без труда. Если мы припомним классификацию духовных путей, предложенную американским ученым Д. Холлом, то родственность настроений в «мистицированной» Европе и в индо-буддистском альянсе оккультных доктрин довольно ярко демонстрирует себя. Д. Холл различает три глобальные разновидности духовного подвижничества: экстаз как слияние индивидуальной души с высшей божественной реальностью, что характерно для христианской и мусульманской традиции, энтаз — интроспективное самосозерцание в индийской йоге, и присущий даосизму идеал «контаза», определяемый Д. Холлом как "стояние наравне с природой", "созерцание всего под образом вечности." (См. D Hall. Process and Anarchy: A Taoist Vision of Creativity. - Philosophy East and West. Vol. 28, 1978, no. 3.) Христианский экстаз для современной Европы на сегодняшний момент превратился скорее в экзотическое зрелище, которое редко встретишь и вряд ли безболезненно включишь в привычный режим деятельности современного западного человека. Наш взгляд постоянно направляется вовнутрь под давлением интеллектуализированного сообщества, с одной стороны, и нарастающей эмоциональной отчужденности, с другой. В этом, кроме всего, можно усмотреть причину легкого распространения в западном мире индо-буддистских идей, пропитанных интроспективными исследованиями мистического толка. Что же касается системы дона Хуана, то она, вопреки сложившимся в современной культуре тенденциям, «разворачивает» наш взгляд наружу, вовне, к самой конкретной действительности, настаивая на том, что именно во внимательном обращении с нею лежит открытый путь свободы и гармоничного преображения. И если уж применять классификацию Д. Холла к достижениям индейских магов дона Хуана, то там можно найти место лишь контазу — "стоянию наравне с природой". "Созерцание всего под образом вечности" есть единственно возможный тип взгляда для тех, кто непрестанно свидетельствует мироздание, выскакивая за ограничения как внутреннего, так и внешнего опыта общения с ним.
Итак, с нашей точки зрения дон Хуан для разрушения описания мира использует приемы более действенные, чем многолетние медитации дзэнских монахов на тему "Как достать птицу из бутыли с узким горлышком, чтобы в результате и бутылка и птица остались невредимыми?" Он разъидентифицирует знаки мира, вовлекая адепта в абсурдную для того систему интерпретаций самым насильственным образом и заставляет погрузиться в реальность шаманическую, сказочную и неправдоподобную.
Буквально с самых первых встреч с Кастанедой дон Хуан начал показывать себя довольно странным типом, с необъяснимыми причудами и эксцентричным поведением. Скажем, для подтверждения своих слов он то и дело обращается к разным неодушевленным предметам, как, например, в таком разговоре:
"Ты думаешь, так легко бросить пить или, скажем, курить? — спросил я.
— Ну конечно! — убежденно воскликнул он… В это мгновение кипяток в кофеварке весело забулькал.
