Но теперь она знала, что даже ответ на такой жизненно важный вопрос, уже не имел особого значения. (Она засунула руку в сумку, чтобы найти необходимые ей монеты.) Было бы неверно утверждать, что к этому моменту Маргарет Бауман приняла решение покончить с жизнью. Разумеется, такое решение приходило ей в голову — о, столько раз! — за прошедшие несколько дней отчаяния и несколько ночей кошмаров. Она не была блестящей ученицей в школе, ее даже не включили в группу по изучению «Греческой литературе в переводе». И все же, она помнила (из книги для обязательного чтения о Сократе), до того как он выпил яд: его слова, что он с радостью принял бы смерть, если бы она оказалась долгим спокойным сном. А точно об этом она мечтала сейчас — долгий, беспробудный, спокойный сон. (Она не могла найти столько монет, сколько требовал неумолимый автомат.) И еще она вспомнила о матери, умершей от рака в сорок лет, когда самой Маргарет было четырнадцать; как она говорила, насколько уставшей себя чувствует и как хочет избавиться от боли и больше не просыпаться…

Маргарет нашла пять монет по 10 пенсов — нужна была еще одна — и она оглянулась с детской мольбой во взгляде, почти ожидая, что ее беспомощность окажется спасительной. Примерно в ста метрах от нее мимо Тейлорин шел регулировщик с желтой лентой, и внезапно ей в голову пришла новая и необычная мысль. Имело ли значение, если ее поймают? Не хотела ли она, чтобы ее поймали? После всех так безжалостно погубленных надежд, не пришел ли момент, когда ее отчаяние не могло вынести больших испытаний? Записка на двери ресторана («Деньги не размениваем») подсказала Маргарет, что нечего ожидать содействия от этого заведения; она, однако, вошла и заказала бокал апельсинового сока.

— Лед?

— Простите?

— Не хотите ли со льдом?

— О, да. Хм, нет. Извините, я не расслышала…

Она почувствовала на себе укоризненный взгляд красиво причесанной женщины за барной стойкой, когда подала ей монету в один фунт, и получила сдачу в 60 пенсов: одна монета в 50 и одна в 10 пенсов. Она ощутила какое-то детское удовольствие, когда собрала свои шесть монет по 10 пенсов и сложила их кучкой в левую руку. Она не представляла, сколько просидела там, одна за столом у витрины. Но когда заметила, что бокал опустел, и когда почувствовала согретые в руке монеты, вышла и медленно направилась к Сент-Джилс. Ей пришло в голову — совсем внезапно! — что вот она стоит на Сент-Джилс; что только что проехала по Бэнбери-Роуд; что должна была миновать отель «Хауорд»; что даже не заметила этого. Может она начинает сходить с ума? Или это только раздвоение сознания? Одна его часть включила автопилот, еще, когда она вела «Метро», а другая, логично и трезво, даже сейчас, пока она шла к автомату, заставляла ее обращать внимание на туфли (те самые, которые она купила на похороны) и не ступать в слякоть. Она увидела бумажку под дворником на стекле; через две машины от своей она заметила и женщину-полицейского, которая наклонилась и рассматривала номерные знаки, чтобы выписать еще одну квитанцию на штраф.

Маргарет подошла к ней, указывая на красно-коричневое «Метро».

— Я что-то нарушила?

— Это ваша машина?

— Да.

— Вы припарковались без оплаты.

— Да, знаю. Я только что ходила разменять деньги. — Почти патетично она раскрыла ладонь, показывая шесть монет, как будто они могли стать смягчающим обстоятельством.

— Сожалею, мадам, но ведь на знаке ясно указано? Если нет точной суммы денег, не паркуйтесь.

Несколько мгновений две женщины почти одинакового возраста смотрели друг на друга со скрытой враждебностью. Но когда Маргарет Бауман заговорила, ее голос был спокоен, почти безразличен.

— Вам нравится ваша работа?

— Это не имеет значения, не так ли? — ответила та. — Тут нет ничего личного. Это работа, которую надо выполнять.

Маргарет Бауман отвернулась, и полицейская посмотрела на нее явно озадаченная. Из своего опыта она знала, что буквально все кто находил штрафные квитанции, садились в машину и уезжали разозленные. Но не эта высокая красивая женщина, которая сейчас уходила от машины к Мемориалу жертв. И пока она шла, пересекая Корнмаркет, чтобы пройти вверх по Карфакс, последние слова полицейской продолжали звучать в сознании Маргарет.

Маргарет Бауман стояла под Карфакс-Тауэр, большой и солидной башней из светло-желтого камня, которая находилась на углу Куин-Стрит и Корнмаркет, а с ее восточной стороны проходила Главная улица. На двери была синяя табличка, которая сообщала, что с верха открывается роскошный вид на город и окрестности: такса 50 пенсов, 10:00–18:00, с понедельника по субботу. Ее сердце сильно забилась, когда она встала там и подняла взгляд к зубчатой четырехугольной балюстраде, ограждающей верх. Эта балюстрада была невысока; много раз в прошлом она видела людей, стоящих там (видно было лишь половину их тел), которые осматривали Оксфорд и махали приятелям, стоящим тридцатью метрами ниже.

Она не была из тех акрофобов, (каким был Морс, например) которые обливаются липким потом и впадают в панику от головокружения, когда вынуждены подняться на третью или четвертую ступеньку домашней лестницы. Но она всегда испытывала ужас при мысли, что кто-нибудь может ее толкнуть — с тех пор, как на школьной вечеринке в Сноудауне один парень притворился, что толкает ее, и тогда, на долю секунды она испытала ощущение непосредственного ужаса как при падении с обрыва, открывшегося почти у ее ног.

Говорят, что человек всегда вспоминает свое детство перед смертью, и она поняла, что уже дважды — нет, три раза — ее мысли возвращались к ранним воспоминаниям. А сейчас это произошло в четвертый раз — она вспомнила слова, которые говорил ей отец, когда она откладывала домашнее задание или написание какого-либо письма: «Чем дольше откладываешь что-то, тем труднее это сделать, дочка!» Откладывает ли она сейчас? Отсрочивает ли принятие судьбоносного решения? Нет! Она толкнула дверь, ведущую к башне. Однако обнаружила, что она закрыта; и с чувством отчаяния и разочарования она заметила пояснение в нижнем краю таблички: 20 марта — 31 октября.

Шпиль церкви «Сент-Мэри» многообещающе указывал наверх в небо перед ней, когда она направилась вниз по Главной улице и пришла в Митру.

— Большой бокал виски «Бэллс», пожалуйста, если есть. (Сколько раз она слышала, как ее супруг говорил те же самые слова!)

Молодая барменша наклонила горлышко бутылки к бокалу.

— Лед?

— Простите?

— Не хотите ли со льдом?

— Ээ — нет. Ээ — да — да, пожалуйста! Извините. Я не расслышала…

Когда она выпила, в ее левом виске настойчиво забился всегда спокойный нерв, а мир стал выглядеть более сносным, чем когда она вышла из Палаты. Подобно какому-то полузабытому лекарству — отвратительному на вкус, но, несмотря на это, эффективному — виски хорошо подействовало на нее; и она заказала еще порцию.

Спустя несколько минут она стояла на Редклиф-Сквер; и когда она посмотрела с северной стороны на вершину церкви «Сент-Мэри», душу ее охватило какое-то странное и роковое очарование. В середине высокой постройки, среди зубчатых орнаментов, Маргарет увидела плечи и голову молодого мужчины в теплом пальто, который в бинокль обозревал северную часть Оксфорда. Значит, башня была открыта! Она прошла к лестнице через главный вход церкви и на минуту обернулась, всматриваясь в куб Редклиф-Камеры позади себя. Она заметила надпись на верхней ступеньке: Dominus custodial introitum tuum et exitum tuum[19], но так как не знала латыни до нее не дошла скрытая ирония этих слов. «БАШНЯ ОТКРЫТА» было написано заглавными буквами на табло для информации у входа; а внутри за столом, устланным путеводителями, почтовыми открытками и брошюрами с христианской литературой, сидела женщина, которая уже поняла, что Маргарет Бауман хочет подняться наверх, так как протянула ей коричневый билет и попросила 60 пенсов.