Джим уехал почти сразу после их разговора. Как-то незаметно пролетел день и наступил вечер. Энн рано отправилась спать. Ею овладела страшная апатия — потом она не раз удивлялась, вспоминая это состояние. Казалось, все ее чувства замерли в ожидании — неведомо чего. «Чего же я жду?» — спрашивала она себя, но всякий раз какая-то неясная сила внутри нее заглушала этот тихий голосок.

К тому времени когда закончился обед и все выпили кофе, Энн ощущала себя такой усталой, что сон и явь перестали отличаться друг от друга, превратившись в кусочки той странной, путаной мозаики, которая звалась ее жизнью. Все ее существо будто разделилось на две половины.

Одна из них бодрствовала, чувствовала и помнила — о мертвой девушке, о страшном незнакомце. Вторая же, невидимая, неосознаваемая, но неумолимо реальная, тяжко давила на нее изнутри. Страха же почти не было. Энн даже могла поддерживать беседу.

Лилиан завела вдруг разговор о рождественских открытках, о том, что надо предварительно составить список адресатов и постараться истратить на них не слишком много денег. Она говорила и говорила.

— Ведь теперь они раза в три дороже, чем раньше. Я не скряга, но все же должна сказать, что посылать открытки — все равно что выкидывать деньги на ветер. Цены сейчас такие, что я просто не понимаю, откуда люди деньги берут!

Харриет подняла глаза:

— Если бы никто не посылал открыток, больницы не смогли бы получать выручку от их продажи. А вообще, как подумаешь, сколько денег тратится на бумажки, которые потом оказываются в мусорном ведре, даже страшно становится!

Лилиан стрельнула глазами в сторону Энн.

— Ты-то, полагаю, не собираешься посылать никаких открыток.

Энн задумалась о том, какого ответа от нее ожидают.

Но губы ее сами собой выговорили:

— Нет, не собираюсь.

— Все становится хуже и хуже, с каждым годом! — заявила Лилиан.

Харриет отставила кофейную чашку.

— Ладно, пока рано думать об открытках.

Эта фраза оказалась странно созвучной мыслям Энн.

Действительно, пока не время строить планы на Рождество, вообще на будущее. Нужно жить настоящим. Принимать все так, как есть. А какая разница? Все равно ведь конец один.

Внезапно Энн словно проснулась. Какая-то сила выдернула ее из сладкого полузабытья, и она оказалась лицом к лицу с истиной, готовая наконец понять, увидеть. Но увидеть ей предстояло нечто настолько ужасное, что хотелось в страхе отвести глаза. И вдруг, когда Энн уже стояла , на пороге воспоминания, оно исчезло. Снова сомкнулись полосы тумана. Туман заклубился в ее голове, и комната завертелась, скручиваясь воронкой. На минуту Энн забыла, где находится. Румянец сбежал с ее щек, глаза остановились, устремленные в пустоту. Но минута забытья прошла, и она снова увидела тяжелые старинные портьеры на окнах, беспорядочное нагромождение мебели, латунный поднос с кофейными чашками, привезенный кем-то из Индии больше полувека назад, высокие серванты, заставленные китайским фарфором, ковер, когда-то украшенный цветочным узором, а теперь вылинявший и помутневший, и сидящую рядом Лилиан.

Харриет углубилась в толстую книгу и ничего вокруг не видела. Но вот Лилиан — Лилиан наблюдала за Энн, и лицо ее было каким-то странным. В воображении Энн возникла отчетливая картина: кошка, не сводящая глаз с мышиной норы. Именно так смотрела на нее Лилиан. Огромным усилием воли Энн отогнала это видение, постепенно приходя в себя.

— Ты что, устала? — спросила Лилиан.

— Да, устала — не знаю почему.

— Тебе лучше поскорее отправиться в постель. Харриет вообще любит лечь пораньше. А я всегда сижу допоздна, так что на меня внимания не обращайте.

Энн дождалась, пока Томасина придет за подносом, затем, пожелав всем спокойной ночи, отправилась наверх.

Сон надвинулся на нее как грозовое черное облако — очень быстро. Впоследствии Энн не раз удивлялась, вспоминая ту ночь. Усталость ли была тому причиной или нервное напряжение? Или нечто другое заставило ее так быстро провалиться в темную глубину? Но это так и осталось для нее тайной. Она засыпала прямо на ходу — движения становились все медленнее и медленнее. И последнее перед сном воспоминание — она задувает свечу возле кровати, и мир погружается во мрак. Да, хорошо помнилось пламя свечи, огромное и яркое. А потом, как она дуст на это пламя и как наконец оно гаснет, как свет уступает место черной тьме забытья, тяжкой, без единого проблеска мысли. Это даже не было сном — сон освежает, приносит отдых. Энн же словно тонула в глубоких черных водах. Здесь не было ничего похожего на отдых, только борьба — за то, чтобы вырваться из страшной затягивающей темной бездны. Энн боролась изо всех сил, но — безуспешно. Темнота накатывала волнами, вставала стеной, топила ее. Но Энн знала: ей придется сражаться не только с тьмой и удушьем, но и с ужасной реальностью, таящейся в этом мраке. И каждый раз, когда мысль об этой ускользающей реальности настигала ее, Энн снова проваливалась в черную муть.

Внезапно морок рассеялся. Энн лежала на спине, вытянув вперед руки, и всхлипывала: «Нет, нет, нет!» Благословенное пробуждение пришло ей на помощь.

Задыхаясь, она села в постели. Какой ужасный сон!

Хотя Энн его и не помнила, слава богу, что он кончился.

Девушка слезла с кровати. В комнате не было часов — ни настольных, ни настенных, и она понятия не имела, который час. Подойдя к окну, Энн распахнула створки. Ну конечно, вот в чем дело! Она ведь никогда не спит с закрытым окном, а сегодня ей так хотелось спать, что она забыла открыть его. Оттого ей и приснился кошмар. Энн перегнулась через подоконник, подставляя тело прохладному ветру. В горле у нее пересохло, голова горела. Ночь стояла тихая, мягкая. Ей представился поток, бурный, с ледяной водой, а вслед за этим — стакан прохладного, освежающего питья.

Энн отступила от окна, и комната погрузилась во мрак.

А за окном было ясно и довольно светло. Можно было разглядеть даже детали пейзажа — поворот шоссе, деревья, резную ограду, а над всем этим — чистую глубину неба. Казалось, стоит только отвернуться от окна, и сразу ослепнешь. Энн снова ощутила леденящее прикосновение страха, по спине пробежал легкий озноб. И вдруг остатки сна улетучились, а озноб сменился жаром от внезапной мысли: почему, если уже так поздно, из-под ее двери пробивается свет? Неведомо почему, но вопрос этот вызвал у Энн приступ страха. А полоска света вдруг исчезла. Перед глазами Энн была абсолютная темнота.

Через несколько секунд свет под дверью снова затеплился. Замерев на месте, Энн принялась размеренно, монотонно считать. Добравшись до пяти сотен, остановилась и снова прислушалась. Снаружи не доносилось ни звука. Мертвая тишина обволакивала все вокруг. А Энн донимали два внутренних голоса. Один говорил: «Ну что за чепуха! Подумаешь, свет в коридоре — что тут особенного? Ты ведь даже не знаешь, который час». «Я могу это выяснить», — отвечал второй. «Ты не осмелишься, — возражал первый. — У тебя даже не хватает смелости зажечь свет и посмотреть, в чем дело. А что, если кто-то прячется в темноте специально, чтобы посмотреть, сделаешь ли ты что-нибудь?»

Энн снова пронзил страх, мучительный, отчаянный.

Ведь это правда — то, что говорит первый голос. У нее не хватает смелости. И вдруг с неистовой, пугающей уверенностью она осознала, что от того, как она будет сейчас действовать, зависит вся ее дальнейшая жизнь. Ей вспомнился Джим. Он-то не дал бы ее в обиду. Он уехал, оставив ее здесь, значит, был уверен, что в этом доме ей нечего опасаться. И тут Энн поняла, что думать о Джиме бесполезно, потому что он далеко. Ей придется полагаться только на себя. Она шагнула к двери и распахнула ее.

Коридор тонул в непроглядной тьме. Энн прислушалась: ни звука, ни шороха. Коридор оканчивался лестничной площадкой, от которой ступеньки вели на первый этаж.

Как была, босиком, Энн прошла на площадку и облокотилась о перила.