Мы с Димкой Кожедубовым хотели пионерский истребительный батальон организовать — уже и запись добровольцев провели, и командиров назначили, — а пионервожатая не разрешила. Сидите, говорит, и учитесь: ваше дело такое.

А тут еще директор школы Николай Петрович собрал всех двоечников и опять начал распинаться насчет долга. Часа полтора мучил. Вы, говорит, должны осознать ответственность потому, что идет война, Красная Армия сражается с врагом, и вы, двоечники, должны помочь ей хорошими отметками.

А по-моему, все это — ерунда! Что ей, Красной Армии, легче станет оттого, что я или Димка, или Левка получим пятерки?

Нет уж, если помогать Красной Армии, так помогать по-настоящему!

Мы — Димка, Левка и я — как вышли из учительской, так сразу и решили: хватит отметочками помогать, надо идти в военкомат и проситься добровольцами на фронт. Все сражаются, а мы что — хуже других?

Пошли в тот же день к военкому, объясняем: так и так, товарищ майор, просим отправить на фронт в действующую армию… Он над нами смеяться стал: нос, говорит, не дорос.

А я ему:

— Напрасно смеетесь, товарищ майор! Вы знаете, что капитан Сорви-голова один против батальона врагов сражался и всех уложил на месте? А ему было тоже четырнадцать лет.

Майор посмотрел на меня и спрашивает:

— Какой такой Сорви-голова? Может быть, Пробей-голова? Пробей-голова у нас, действительно, был. Так он, опять же, те капитан, а младший лейтенант… А Сорви-голову не знаю…

— Ну понятно, — говорю. — Вы же, наверно, даже про Луи Буссенара не слышали. А я все книжки его перечитал.

Майор топнул ногой:

— Марш отсюда, сорви-головы! Марш в школу, пока я родителям не сообщил о вашей несознательности.[1]

Мы вышли из военкомата и стали думать, как быть.

— Сядем в воинский эшелон и уедем, — сказал Димка. — Что он нам, указ, что ли, этот майор?

А Левка говорит:

— Все равно поймают.

— Кто?

— Да вот такой же майор и поймает. Да еще несознательными обзовет, да еще и ногой топнет, а то и по шеям надает.

— Не надает! — не отступает от своего Димка. — Теперь за это строго!

— Что ты мне говоришь — строго! — начал шуметь Левка и даже глаза выпучил. Он хоть и маленький ростом, а когда спорит, обязательно шумит и глаза выпучивает. — Мишка Петушков ездил на фронт? Ездил. Почти до передовой доехал. А там его, милачка, — цоп! Из-под лавочки вытащили и сдали коменданту. Такой же, наверно, майор, вытащил и отправил Мишку обратно. А дома мать сначала ему штаны спустила да еще дядя пришел… А вы знаете, какой у него дядя? Мишка теперь на одни пятерки учится. По рисованию и то пятерка. Вот как нынче на фронт-то ездить!

Спорили-спорили Димка с Левкой — ни до чего не договорились. Они всегда так: сойдутся и спорят. Димка — свое, Левка — свое: ни за что друг другу не уступят!

— Ну что ж, — говорю, — давайте будем хоть металл собирать. Все-таки это помощь, а не четверки да пятерки.

На следующий день в школу мы не пошли, а стали искать железный лом и носить его к Димке во двор. Потом опять не пошли, и еще раз не пошли. Железа столько натаскали, что у Кожедубовых даже калитка перестала открываться, и в нее надо было пролезать боком.

— Мы, пожалуй, уже на целый танк набрали, — сказал Димка.

— Лучше на самолет, — предложил Левка.

— Эх ты! Из чего самолеты делаются — не знаешь! Они же из алюминия делаются.

— Тогда давайте алюминий собирать. У нас дома есть две алюминиевые ложки, да у соседки на кухне кастрюля стоит.

— А у нас, — говорит Димка, — тоже ложки есть, да еще миска, да другая миска, поменьше.

— А у нас кружка есть и тоже миска.

Собрали мы все это — совсем немного получилось, даже на одно крыло и то мало.

Тут матери наши хватились, а посуды нет. И — начали нас пробирать, пока мы не принесли их добро, все эти ложки и миски, обратно.

Это что, сознательность?

Мы этого алюминия все равно на целую эскадрилью натаскали бы, да пришла еще и вожатая, отчитала маму за то, что я уроки пропускаю, двойки имею.

— Вы понимаете, — говорит, — какая это четверть? Самая решающая! Экзамены на носу, а у вашего сына (это у меня. — В. М.[2]) только по русскому языку пятерка да по арифметике и географии тройки, а то все сплошные двойки.

Видали? Сплошные двойки! А у меня только по ботанике да по истории двойки! Еще, правда, по немецкому… Я хотел вмешаться в разговор, а мама как цыкнет на меня! Нашей Аннушке только того, видно, и надо было. Она как пошла говорить, как пошла… Забыла, видно, что сама же решающей назвала третью четверть. А теперь у нее уже четвертая решающей стала. Так сразу бы и говорила! Мы бы тогда знали, что в третьей уроки пропускать можно, а в четвертой надо нажать. Сама же наговорила, и сама же во всем обвинила нас!

Мама взяла с меня честное пионерское, что я завтра же начну учиться. Мне не хотелось слова давать, потому что все равно уже теперь двоек не исправишь. Но она пригрозила написать обо всем на фронт папе, и пришлось слово дать.

Утром мама ушла на работу, а я стал собираться в школу, но тут заявились Димка с Левкой.

— Идешь, значит, выполнять долг, товарищ Молокоедов? — ехидно спросил Димка.

Я очень не люблю, когда меня по фамилии называют. Потому что какая же это фамилия — Молокоедов! Можно подумать, что я молоком только и питаюсь, а я из-за этой своей фамилии даже смотреть на него не могу. Вот почему после этих Димкиных слов я рассердился на него и даже хотел дать ему в морду.[3]

— Пойду в школу, а ты что, запретишь?

— Ну иди, иди, — сказал опять с ехидцей Димка. — Да, смотри, на пятерки отвечай, может, Красной Армии от этого все-таки полегче станет…

Вот тип! А мама еще называет его ангелочком. Но я думаю, что это она делает по старой привычке: в детстве Димка был красивый, пухлый, с вьющимися светлыми волосами и голубыми глазами — настоящий ангелочек. Но теперь от ангельского вида остались только вьющиеся пепельные волосы. Ангелочек вытянулся, как жердь. Шея длинная, лицо точно мухи засидели, — все в веснушках, а глаза из голубых стали серыми. О характере я уж не говорю: это черт, а не ангел, — ему бы только поиздеваться!

— Пойдем, Гомзин! — сказал Димка Левке. — Молокоедов только на словах силен. Ему бы лишь за мамкину юбку держаться да молоко потягивать из соски.

Левка ничего не ответил, наклонился и молчит. Димка рассердился, хлопнул дверью — ушел. Тогда Левка голову поднял, уши большие, как у телка, оттопырил и уставился на меня. А у самого в глазах слезы:

— Не ходи, Вася, в школу, ладно?

— Это почему?

— Если пойдешь, меня мамка надерет. Она вон какая сердитая стала. Как включит утром радио, услышит, что опять наши город сдали, так сама не своя — лучше под руку не попадайся.

— Ну, а если не пойду, тебе легче станет?

— Она увидит, что ты дома, и не так драть будет. Она тебя уважает — все мне на тебя показывает.

Я предложил Левке тоже пойти в школу, он только помотал головой, насупился и снова уперся взглядом в пол.

— Ты что, Левка?

Заглянул ему в лицо, а оно уже мокрое от слез.

Левка просто боялся идти в школу:

— Опять наставят двоек. Потому что пока мы ходили по военкоматам да пока собирали лом на танки и самолеты, в классе уже программу закончили и начали повторение. А мы знаем, что это за повторение. Это значит — все время спрашивают и все время ставят отметки.

Я решил все же не нарушать слова, отправился в школу один.

От нас до школы всего четыре квартала, но я шел очень долго. Сначала побыл немного около госпиталя. Против него стояли три санитарные машины, и из них медицинские сестры выносили раненых красноармейцев. Я помог уложить на носилки нескольких раненых, узнал, что их привезли с Волховского фронта, спросил насчет папы, который сражался на этом же фронте. Но о папе никто ничего сказать не мог.