Светлой памяти сына посвящаю эту повесть.

— Не узнаете?

Высокий парень ростом под самую притолоку стоял в дверях и широко улыбался мне, как старому знакомому:

— Я — Молокоед. Помните?

Откровенно говоря, я давно перестал думать о Васе. Шустрый чернявый мальчишка с озорными карими глазами встретился на моем пути и исчез. Я знал, что его книга имела неожиданный успех и была дважды издана в Свердловске и раз в Москве. Знал и то, что Вася был теперь геологом. Впрочем, об этом можно было догадаться, увидев загорелое лицо и рюкзак.

Мы поговорили, и Вася спросил:

— Вы знаете, что у меня в сумке?

Он высыпал на стол ворох писем. Все они были адресованы Васе Молокоедову. Я вытащил из первого попавшегося конверта письмо и прочитал:

По мере того как я перечитывал письма, передо мной вставали все эти мальчики и девочки, которым очень нравились приключения Молокоедова и его друзей в Золотой Долине. Одни писали, что «играют в Молокоеда», другие спрашивали, как стать геологом, третьи просили совета: учиться ли дальше или, закончив десятый класс, идти в жизнь…

— Ты, надеюсь, ответил им?

— Где же всем ответишь! — Вася обвел глазами всю эту кучу писем, фотографий и поздравительных открыток. — Ведь тут их около тысячи. Но ответить как-то надо. Хорошо бы издать, а?

Я прочитал рукопись. Чувствовалось, что писал ее уже повзрослевший человек, хотя кое-где и проглядывала прежняя ребячливость. Судя по эпиграфам, которые Вася старательно предпосылает каждой главе, он все еще остается горячим поклонником Джека Лондона и Фенимора Купера. Только один эпиграф показался мне неудачным — насчет страшных Соломоновых островов. Но, подумав, я решил оставить его: слова о том, что есть места и похуже Соломоновых островов, как нельзя больше подходят для определения фашистской Германии.

Мне невольно вспомнился этот разговор из «Тайны Золотой Долины». Каким же дураком я был! «Мы их будем бить!» Били, били фашистов, а они взяли, да и ворвались в наш город, и теперь на каждом шагу только и слышно: — Хальт! Вохин гест ду? Цурюк! Шнелль, шнелль![57]

Вот и верь после этого нашему директору! Совсем недавно он собрал нас на линейку и, разводя руками и так, и сяк, говорил:

— Ничего, ребята! Скоро все кончится. Фашистов мы разобьем. Отцы ваши вернутся, и мы будем жить по-старому.

Вот и дождались мы светлого праздника! Весь день по нашей улице гремели немецкие мотоциклы, танки и пушки, беспрерывно двигались автомашины, а потом как начали шагать фрицы, так у нас даже в глазах потемнело — шагают и шагают! И откуда столько взялось?

Мы смотрели на немцев со своего четвертого этажа. Мама стояла бледная-бледная и все хрустела пальцами, но когда мы с Левкой двинулись к двери, строго цыкнула:

— Не смейте выходить на улицу!

Мы переглянулись и снова бросились к окну. А по улице продолжали идти фрицы в зеленых, надвинутых на глаза касках и с автоматами.

Потом в нашу дверь громко забарабанили.

— Кто там? — спросила мама.

— Открывайте, мы из домоуправления…

Мама открыла, и в дверь ворвались трое: маленький, весь б пыли и грязи фриц, а с ним наш домоуправ и еще какой-то облезлый тип с юркими, шныряющими глазами.

— Вер вонт хир? — пролаял немец, упираясь колючим взглядом в лицо мамы.

Мама смотрела на него сверху вниз с плохо скрытой враждебностью:

— Говорите по-русски. Я немецкого не понимаю.

— Кто тут живет? — рявкнул облезлый тип.

— Вы что же, Мурашов, у них переводчиком работаете? — спокойно и, как мне показалось, насмешливо улыбнулась мама. — Мы живем. А вы что, собственно говоря, кричите?

Этот Мурашов сказал что-то маленькому фрицу, тот распахнул дверь в другую комнату и забормотал, поглядывая на наши с Левкой кровати. Потом начал смотреть, как у нас закрывается дверь, а она у нас вовсе и не запирается: просто висит крючок и — все.

— Вершлюсс,[58] — бросил фриц Мурашову, а тот — домоуправу:

— Надо сделать замок…

Короче говоря, нам пришлось очистить квартиру и переселиться на кухню. И не успели мы с Левкой устроить себе постели, как прибежал домоуправ и с несвойственной ему живостью вделал в дверь этот самый вершлюсс. А чуть позже снова явился маленький фриц, который привел с собой здорового, краснощекого офицера. Офицер сказал:

— Их вилль шляфен…[59]

Они прошли в комнату, пощелкали замком, потом без стука к нам на кухню вперся маленький фриц и, приложив ладонь к щеке, объявил:

— Гер обер-лейтенант шлефт. Бенемен зи зихь штилль![60]

Немец бросил маме грязное белье обер-лейтенанта и изобразил руками, что его надо постирать.

— Вашен лассен, вашен…[61]

Когда он, наконец, ушел, я спросил маму:

— А что это за тип был? Который еще кричал на тебя?

— Мурашов? Работал у нас завхозом. Маленький такой, бедненький… Никто бы не подумал о нем плохо. А он успел уже переводчиком заделаться.

— Вот сволочь!

И в первый раз мама не одернула меня, услышав такое нехорошее выражение.

К вечеру нам с Левкой удалось выбраться на улицу. Немцы уже прошли, город почти опустел. Не ходили трамваи, прохожих не было, во дворах не играли ребята. Около горсовета стояла машина, чистая, блестящая, так что мы даже остановились около нее. «Оппель» — можно было прочесть серебряные буквы. Сбоку от дверей, где всегда висела красивая табличка с надписью «Острогорский Совет депутатов трудящихся», теперь мрачно сверкало золотом одно слово: «Бюргермейстер».[62]

Пока мы рассматривали вывеску, из подъезда вышел вооруженный немец и крикнул нам что-то. Мы не поняли. Тогда он показал рукой вдоль улицы:

— Шнелль, шнелль!..

Мы отбежали в сторону и остановились, глядя на немца.

— Что это он, а? — шепнул Левка.

— Да говорит: «шнелль», «шнелль», значит — скорее.

— Плохо все-таки, что ни ты, ни я немецкого языка не знаем. Ну и дураки же были, как я посмотрю. Учили ведь нас, а я, кроме «вас ист дас», ничего не знаю.

— Не только «вас ист дас» — «дас ист дер федер» знаешь, — фыркнул я.

А Левка меня в бок;

— Смотри: Паппенгейм!