А что, если я и сейчас прочитаю своим товарищам это Слово? Ведь лучшего момента и не придумаешь! Я начал читать слова Гоголя, как стихи:

Димка кивал головой в такт этим строкам, а Левка, который впервые слышал Слово Тараса, сидел, раскрыв рот:

— Правильно, Молокоед! Мы им, чертям, не подчинимся. Здорово ты сказал!

— Да не я, а Гоголь… Речь Бульбы перед казаками.

— Ну? — удивился Левка. — А ведь совсем как к нам обращается Тарас!

— Ничего удивительного, — проговорил Димка. — На то и писатели, чтобы за сто лет вперед к читателям обращаться. Вот, например, Пушкин писал декабристам. «Товарищ, верь! Взойдет она, заря пленительного счастья…». А мне кажется, он ко мне обращается: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут — и свобода вас примет радостно у входа…».

— Когда только это будет? — вздохнул Левка. — Может, до того Птичка забьет нас до смерти.

— И забьет, если мамку кричать будешь, — съехидничал Димка.

Левка ничего не ответил, и у нас в амбаре наступило молчание.

Я думал о том, что же делать? Не сегодня-завтра кончится карантин, и нас погонят на работу. Где-то в России люди ведут смертный бой против фашистов, а мы, русские, будем копать картошку, убирать хлеб, пасти коров, чтобы немцам было что жрать. Нет, так дело не пойдет!

— Димка, как ты думаешь: не удрать ли нам?

— Хорошо бы… Но как?

— Выпустят нас на работу и удерем…

— Поймают, — вяло ответил Димка. — У них вон какая овчарка!

— Овчарку я беру на себя, — вмешался в разговор Левка. — Хорошая собачка! Сегодня пес хоть и свалил меня, но мы с ним уже познакомились. Даю вам честное пионерское — через несколько дней Тир будет смирным, как теленок.

— Вон он твой теленок, — угрюмо проговорил Димка, кивая на щель внизу амбара.

Я глянул и увидел огромную собачью морду, которая принюхивалась к нашим запахам.

— Тир, Тир, иди сюда, — шептал Левка, но пес, по-прежнему упершись лбом в щель, нюхал воздух.

— Он по-русски не понимает, — засмеялся я.

— А что? — оживился Левка. — Правда! — и начал подзывать собаку по-немецки. — Тир, коммт хер![94]

И, представьте, собака моментально переместила свой нос туда, откуда звал ее Левка.

— Тир, Тир, бист ду гутес, ейн шоне Тир![95] — продолжал приговаривать сладким голосом Левка и, просунув в щель пальцы, почесывал собачью голову. — Эх, нет ничего вкусненького! А то бы уже сегодня овчарка была моя.

— Вкусненького я и сам бы съел, — проговорил Димка.

Да, мы страшно хотели есть и пить. Проштудировав немного немецкий язык, решили лечь спать. Все-таки когда спишь, не так чувствуешь голод. Но и спалось плохо. Я забывался на минуту, но сразу же начинались какие-то странные сны. То я шел по горячей солнечной степи и находил бутылку с водой, а когда хотел напиться, из бутылки вырывался столб черного дыма. Но этот дым оказывался вовсе не дымом. Большой-большой Александр Сергеевич Пушкин стоял надо мной, как джин из «Багдадского вора», и, склонив кудрявую голову, говорил почему-то папиным голосом: «Здравствуй, племя младое, незнакомое…». То вдруг видел во сне, что сплю, а девчонка, которая раздавала нам хлеб, толкает меня в бок: «Проснись, проснись» — и протягивает Левкин кусок хлеба.

Я проснулся, чтобы оттолкнуть хлеб, и увидел, что это Левка тормошит меня:

— Проснись… Что ты кричишь?

Потом во дворе снова стучали те самые копыта, что я слышал прошлый раз во сне. Я попросил Димку нагнуться, взобрался к нему на спину и стал наблюдать, что там происходит, у дома.

Я не видел солнца. Судя по сумеркам, которые сгущались во дворе, было уже поздно. Поляки возвращались с работы. В хлевах слышалось мычание коров. Женщины, видимо, загоняли скотину на ночь под крышу.

Как и утром, звенел колокол. Поляки быстро окружили стол и стали хватать алюминиевые ложки. Появилась девчонка с двумя ведрами кофе и убежала снова в дом.

Открылась и наша дверь. Камелькранц выпустил нас на несколько минут, велел вымыть руки и, издеваясь, коснулся ладонью своей щеки:

— А теперь идите «бай-бай»!

— Вот сволочь! — прошипел Левка.

Не думаю, что горбун понял эти слова, но вдруг с остервенением набросился на Левку, сбил с ног и начал топтать сапогами.

Димка оттолкнул управляющего и стал, сжав кулаки, между ним и Левкой.

— Только посмей!

Поляки перестали есть и, повернувшись к нам, смотрели во все глаза. Груня стояла у столба с побледневшим лицом, и я думал, что она вот-вот вскрикнет от ужаса. Отто, выпрямившись во весь рост, глядел на эту сцену и смеялся.

— Не смейте бить мальчика! — крикнул по-немецки один из поляков.

Все пленные начали что-то выкрикивать на своем языке, медленно шагая к Камелькранцу. И горбатый не решился ударить Димку. Он только погрозил нам плетью, приказав идти в амбар.

Мы снова легли спать голодные. Но когда стемнело и замок уснул, в нижней смотровой щели, как и вчера, прошептали:

— Приподнимите крайнюю половицу справа. Там хлеб и мясо.

— А ты кто? — тихо спросил я.

— Ваш друг, — ответил таинственный голос.

— Но кто?

— Скоро узнаете, — торопливо сказал человек, назвавшийся нашим другом, и убежал легкими шагами.

Одна доска в полу действительно легко открывалась. Под ней, у самой стенки, мы обнаружили два небольших сверточка: в одном — хлеб, в другом — мясо. И то и другое разрезано на три равные части. Определили и путь, которым таинственный друг переправил нам пищу: он просунул ее в отдушину, какие делаются под полом для вентиляции.

Я тщательно ощупал тряпки, скрывавшие продукты, но больше там ничего не было.

— Хоть бы бумажку какую написал, — проговорил я, уписывая еду.

— Наверно, боится… А вдруг записка попадет Камелькранцу или Птичке, — сделал предположение Димка.

Кто же все-таки он, наш неизвестный заботливый друг? Может быть, Груня? Больше никто ведь не понимает русский язык!