Я побежал к ребятам. Отто сидел около Левки и гладил его по волосам. Когда я подошел, глухонемой, смущенно улыбнулся и, вытащив бумагу, написал:

Отто до того умоляюще смотрел на меня, что я готов был заплакать.

Пока мы шли к лодке, он все стоял на том самом месте и прощально махал нам рукой.

Главное было — сесть в лодку и успеть отъехать от берега, пока не вернулся рыбак и не зацапал нас. Поэтому мы пронесли Левку подальше от кустов, оставили под надзором Белки, а сами вернулись к челноку. Отчаливать старались тихонько, так чтобы не скрипнула ни одна уключина, и плыли вдоль берега, скрываясь за высокой стеной камыша. Я греб, а Димка сидел на корме и смотрел в сторону кустов, из-за которых мог появиться рыбак. Пока все шло хорошо. Мы подошли к берегу, погрузили Левку, я с силой оттолкнул лодку и прыгнул в нее с грязными до колен ногами.

— Правь, Димка! — молвил я, направляя челнок вдоль реки.

— А тут глубоко? — послышался спокойный Димкин голос.

— Смеряй! — сказал я, вспомнив, что мой друг совсем не умеет плавать.

Димка с размаху ткнул веслом в воду и чуть не слетел — оно погрузилось до самого конца.

— Я тут потону, как котенок, — улыбнулся Дубленая Кожа, заставив меня восхититься своим прекрасным самообладанием.

Мне представлялось, что лодка движется еле-еле, хотя я греб по возможности сильно. Вода бурлила и пенилась под веслами. Димка мне подгребал, и мы кое-как выбрались на плёс.

— Смотрите, кто там? — спросила Белка.

Я увидел глухонемого. Он стоял под деревом и, сняв картуз, усиленно махал нам, провожая в далекий путь. Чувство глубокой благодарности переполнило меня. Отто не только выручил нас из подземелья, но еще и провожал, следя из кустов за каждым нашим движением. Солнце, поднявшееся уже высоко, освещало его рыжие волосы.

Лодка вошла под густые кущи камыша, и немец, ненавидевший фашистов, может быть, больше нас, навсегда скрылся из наших глаз.

— Прощай, дядя Отто! — тихо произнесла Белка. — Хоть ты и немец, а хороший человек.

Не прерывая гребли, я рассказал ребятам, что знал про рыжего глухонемого. Они слушали, раскрыв рты.

— Что же ты молчал, Молокоед? — возмутился Левка. На глазах у него появились слезы. — Надо бы взять его с собой.

— Он бы не поехал, — предположил Димка. — У него сейчас, наверно, такая ненависть к фашистам, что он ждет не дождется, когда сможет им отомстить!

— Значит, не все в Германии фогели и паппенгеймы? — удивилась Белка, обводя нас своими голубыми васильками. — Есть и такие, что ненавидят Гитлера?

— А ты как думала? Считаешь, госпожа Бреннер любит Гитлера? Да она измолотила бы его тяпкой за то, что он дает одним наживаться, а других превратил в рабов!

Мы с Димкой гребли изо всех сил. Я все время оглядывался назад, вправо, где должен был, по словам Отто, открыться приток Варты. Но болотистая равнина, покрытая редким леском и высокими камышами, тянулась и тянулась без конца и края. Ни одного человека, ни одной избушки… Казалось, мы плыли по какой-нибудь Амазонке, где на сотни верст никого не встретишь.

Действительно, все здесь походило на Южную Америку, хотя у меня были самые отдаленные представления о ней. Солнце жгло не по-осеннему жарко. Высокие камыши и тростники, стеной окружавшие берега, застыли в неподвижности. Однако там все время слышалась жизнь: то утка крякает, то еще какая-то птица, то вдруг вынырнет выдра или змея прочертит по блестящей тихой воде едва заметный след.

Вдоль берегов тянулись зеленые пятна кувшинок, и Белка уже ловила в воде беленькие лилии и, оттопырив губки, плела из них венок. Она примерила его на себя и надела на голову Левке. Левка вскинул на нее плутоватые глаза:

— Хоронить меня собираешься? Не похоронишь! Я дольше тебя проживу.

— Ты что это, Левка? У, противный! — шлепнула Белка парня по руке. — Тебя, можно сказать, жениться везут, а ты про похороны.

— Мы сначала тебя замуж выдадим. За какого-нибудь Молокоеда…

Я с интересом посмотрел на Левку. Он ожил. Сидел на носу лодки, не снимая венка, и, весело блестя черными очами, смотрел на проплывающие мимо пейзажи. Каждая мелочь вызывала у него неподдельный восторг. Он восхищался и речкой, которая не текла, а застыла, как зеркало, и утками, выпархивающими почти из-за каждого поворота, и даже лягушками, таращившими на нас большие выпуклые глаза.

— Рыбак! — вдруг воскликнул Левка, кивая на лодку, приткнувшуюся к камышу.

В лодке сидел старый немец в истрепанном картузе, а перед ним лежали четыре удочки, красные поплавки от которых стояли в воде.

— Вы зачем лодку Штрауса взяли? — громко спросил немец.

Что еще за Штраус? И как этот рыбак узнал лодку? Но я быстро, не дав ему что-либо заподозрить, нашелся:

— Господин Штраус дал ее нам…

— А почему?

Я взглянул на Белку, на Левку в венках из лилий и ответил:

— Мы решили лилий нарвать…

— Да, лилии здесь чудесные, — отмяк старик. — А вы кто будете?

Я перестал грести, чтобы старик не подумал о том, что мы беглецы:

— Мы его родственники.

— Вот как! — улыбнулся беззубой улыбкой старик. — Это что же — вы его сестры Герты дети?

— Да, да, — крикнул я и, видя, что у старика клюнуло и он схватился за удилище, снова начал грести.

Я быстро свернул вправо, где, как мне казалось, был приток Варты. Лавируя между кочками и камышами, мы стали продираться к чистой воде. Вдруг весло зацепилось за кочку, и лодка сильно накренилась.

— Тише! — вырвалось у Димки, который сидел на корме ни жив, ни мертв. — Так, пожалуй, еще опрокинешься, — уже спокойно добавил он.

Черт знает, что за река! Без берегов, без течения. И направо, и налево — везде видны только тростники, а между ними на том же уровне стоит вода, неподвижная, как лужа. И плыть по ней — мука. Весла все время цепляются за траву, так что махаешь, махаешь, а продвинуться удается на шаг…

Я угодил, наконец, в такую няшу, что, как ни греб, лодка стояла на месте. Отер рукавом пот с лица, растерянно проговорил:

— Приехали…

Сколько хватало глаз, везде река была затянута элодеей, этой водяной чумой, которая, попав в воду, растет до тех пор, пока не обратит весь водоем в болото.

После короткого совещания мы повернули обратно. Когда выплыли вновь в Обру, я упарился до такой степени, что не мог грести. Спина болела, на руках вздувались и лопались волдыри. Кровавые мозоли на обеих ладонях были мучительны.

— Погребешь немного, Димка?

Я пересел на корму, Димка взялся за весла. Лодка пошла быстрее, и к полудню мы выбрались к тому месту, где Обра сливается с притоком Варты. Я круто повернул веслом, и лодка устремилась на восток.

Вокруг так же, как на Обре, возвышались плотные стены тростника. Солнце уже склонялось к западу, и с левой стороны под ними была глубокая тень. В воздухе появилась масса комаров, которые просто посходили с ума. Они жалили нас не только в руки и лица, но умудрялись впиваться жалами сквозь рубашки. Противный звон все время слышался над нами, и когда я поднял глаза вверх, то увидел словно пляшущую и звенящую тонкую паутину.

Вдруг послышался стук мотора. Из-за камышей вынырнула мчавшаяся за нами моторная лодка. Димка испугался и стал грести сильнее, но я его остановил:

— Не греби быстро. Все равно от них никуда не уйдешь, а подозрение вызовешь. Подъезжай вот к этим тростникам.