Но Режинальд не слышал его слов. Глядя на свои ручные часы, он уже тянулся к кранам Принцессы, собираясь выяснить, сколько кофе вытекает из нее в минуту.

Ну и хлопнул же его Жан-Марк по пальцам! Всыпать бы как следует этому шпингалету! Режинальд, конечно, заревел. И пошел жаловаться Сидони — молчаливая Сидони, кажется, питала слабость к сорванцу, который не давал ей ни минуты покоя.

Почти наглухо закрытые ставни задерживали лучи немилосердно палящего солнца. Всю ночь окна были открыты, но от этого стало только чуть-чуть прохладнее.

Лоранс готовила поднос с завтраком для дяди Антуана — обязанность, которую она добровольно взяла на себя. Нет, конечно, не из страха, что еду приправят мышьяком! Насмешки Жан-Марка и ее собственный здравый смысл развеяли эти детективные домыслы. Просто они с Эстер видеть не могли, как мадам Трюш упорно держит дядю Антуана на бессолевой диете, хотя доктор ничего подобного ему не предписывал. Ну, а Совиньоновы микстуры все чаще попадали из рук Лоранс прямо в раковину.

На блюдо, которое она поставила перед выздоравливающим — а дядя Антуан и сам начал чувствовать, что пошел на поправку, — было любо-дорого взглянуть. Белый в голубой цветочек фарфоровый кувшинчик с дымящимся ароматным кофе из Принцессы, тарелка с бутербродами, чашка и блюдце той же расцветки. В стеклянной вазочке заманчиво блестело ярко-рубиновое варенье из красной смородины, а сколько витаминов в одном только стакане свежевыжатого грейпфрутового сока!

После кофе дядя Антуан, вялый от снотворных, становился бодрее. «Какая молодец Лоранс, — говорил он, — всегда за делом, всегда веселая, совсем как ее мама». А Лоранс думала про себя, что он знает их обеих только с лучшей стороны. И не поверил бы, наверно, что мама зовет ее букой и нытиком и сама бывает иногда очень строптивой и суровой.

— Лоранс, достань-ка из того ящика альбом. Я покажу тебе фотографии бабушки, дедушки, Абеллона-прадеда — основателя кафе и гостиницы и нас троих в детстве. Троих маленьких дикарей!

Они сидели, склонившись над альбомом, как вдруг распахнулась дверь, и в комнату без всякого стука ворвалась мадам Трюшассье. Вместо обычной вязаной пелеринки на ней, несмотря на жару, было застегнутое на все пуговицы черное пальто, а на ногах — сапоги. Кажется, вспотеешь, только глядя на нее. Неизменная шляпа трепетала всеми своими антеннами.

Она потрясала какой-то телеграммой.

— Моя сестра Эрманс — in articolo! — крикнула она. — Племянники ее мужа могут заграбастать все наследство. Я должна немедленно ехать туда и защищать интересы Эммелины и Режинальда.

— Что, что? — переспросили дядя Антуан и Лоранс, подняв головы от альбома и переглянувшись.

Антуан смутно помнил, что «артикль» — это что-то из грамматики, а Лоранс, пристрастившейся в последнее время рассматривать каталоги оборудования для гостиниц, послышалось «артикул», и ей тут все представилась яркая картинка на глянцевой бумаге: розовые унитазы с откидными крышками в стиле Людовика XV, стеклянная посуда под богемский хрусталь, урны с электрическим приводом, скатерти под вогезский лен, немнущиеся, негрязнящиеся, нервущиеся, — артикул такой-то…

— In articolo mortis[5],— пояснила в конце концов мадам Трюш. — Я уезжаю. Все распоряжения Эстер и Сидони я оставила в письменном виде. Эммелина и Режинальд сами знают, что им делать, и все выполнят.

«Вот как, — подумала Лоранс, — это уж слишком. Эти двое белоручек знают, а мы с Жан-Марком, выходит, не знаем, что нужно делать? О нас вообще ни слова, как будто нас и нет!»

— Милейший Совиньон поедет со мной, мне предстоит три пересадки, — закончила «бабуленька».

— Слава богу, — пробормотал Антуан, к восторгу Лоранс.

Строго-настрого приказав больному не вставать с постели до ее возвращения, НЛО вместе с чемоданом, корзинкой и Совиньоном наконец погрузилась в заказанное по телефону из Иль-сюр-Сорг такси.

В «Бори-Верт» началось счастливое, спокойное время. Дядя Антуан вставал и одевался, вместо того чтобы валяться в халате. Он даже надевал теперь ботинки. Лоранс начищала их до блеска и предлагала помочь зашнуровать. Дядя Антуан краснел, отказывался и завязывал шнурки сам. Он почувствовал, что может свободно двигаться. Жан-Марк развивал перед ним планы благоустройства подвала и чердака, и они с жаром обсуждали их. Болезнь отступала все дальше.

Но…

Но если бы кто-нибудь сказал Лоранс и Жан-Марку, что они, воспользовавшись отсутствием чьей-то бабушки, будут обижать ее внуков, они бы только пожали плечами. На такое нелепое предложение не стоило бы даже сердиться. Никогда они никого не травили и травить не собирались.

И все же… Эммелина и Режинальд оставались одни без «бабуленьки», которая, как клуша, кудахтала над ними и прятала их под крылышко. Теперь, если Эммелина желала смотреть передачу «Сердечные тайны», некому было, вместо мадам Трюш, охранять телевизор и не позволять другим переключать его на другую программу. Это относилось и к так называемому «научному» тележурналу, о котором Жан-Марк говорил: «Даже последний двоечник поймет, что это все вранье», а Режинальд принимал все эти нелепости за святую правду и повторял их направо-налево. В один день юные Трюшассье потеряли право выбирать программу.

Как раз в это время и верный рыцарь Эммелины чемпион Дидье уехал на гонки в Альпинах. А остальные ребята из команды, к которым Эммелина относилась пренебрежительно, не разделяли восхищения своего капитана.

Уехал и воспитатель из лагеря Жорж Амель, поклонник прекрасных васильковых глаз Эммелины Трюшассье, его сменила добродушная толстая девица, которую эти глаза нисколько не трогали. Что же касается местных жителей, заходивших в кафе пропустить рюмочку, то все они сошлись на том, что дочь Лидии «гордячка». Простота Лоранс была им больше по душе.

А Режинальд прослыл первым вертуном во всей округе.

Однажды днем, между утренним и вечерним «потоками», Надя, сестра Дидье, вдруг напустилась на Эммелину, назвала ее ломакой, привередой и вообще ругала, как могла. Юниоры вторили ей. Эммелина кое-как защищалась. А брат и сестра Абеллон наблюдали эту сцену не вмешиваясь и даже с удовольствием.

На другой день в большом зале отмечали крестины, и Лоранс обслуживала гостей. Все они были из Мазерба.

— Может, ты лучше принесешь белого сладкого? — попросил ее крестный отец, недовольно разглядывая бутылку сухого вина.

И тут словно злой чертик вселился в Лоранс и разбудил в ней талант подражать разным голосам, которым она славилась в школе, хотя он же стоил ей и многих упреков. Она ответила, томно склонив голову набок:

— О-о… в таких веща-ах… я, право, не разбираюсь: что белое сухо-о-е, что белое сла-а-адкое…

Интонация Эммелины была верно схвачена. Гости расхохотались. Впрочем, рассмешить их было нетрудно: опустошили уже не одну бутылку.

С того дня среди молодежи пошла мода передразнивать, кто во что горазд, мадемуазель Трюшассье. А старшие подзадоривали: «У тебя, Лоранс, получается лучше всех. Ну-ка изобрази свою сестрицу!»

Лоранс «изображала», успех вскружил ей голову, и она выискивала уж такие вычурные выражения, до которых и сама Эммелина никогда бы не додумалась. В конце концов в изображении не осталось почти ничего от оригинала. Но неприхотливая публика была в восторге: «Вылитая Эммелина!»

Нежное личико Эммелины в таких случаях густо краснело, и она выходила из зала.

Как-то вечером Режинальд запер снаружи дверь погреба, когда там был Жан-Марк. В это время в зале стоял шум и гам: прибыл целый автобус паломников, которые только что посетили чудодейственный Воклюзский источники теперь жаждали напитков более прозаических. Эстер безуспешно призывала Жан-Марка. Наконец Сидони услышала, как он колотит в дверь погреба поленом. Когда его отперли, он выскочил на лестницу такой рассвирепевший, что, казалось, вот-вот начнет изрыгать пламя, как дракон.