Он поднялся наверх по крутому железному трапу и осторожно выглянул в прорезанный в двери круглый иллюминатор. Часового поблизости не наблюдалось. Теоретически он мог притаиться справа или слева от двери, в мертвой зоне, но с чего бы ему вдруг вздумалось играть в прятки?

Глеб повернул вниз железную рукоятку – вернее, попытался повернуть, потому что та не сдвинулась ни на йоту. Он нажал сильнее, потом, ухватившись обеими руками, повис на облупленном стальном рычаге всем своим весом, и с тем же результатом: рычаг не поддавался, как будто это был не корабельный вариант дверной ручки, а толстый дубовый сук или ствол орудия одного из тех танков, что стояли в трюме, для блезира замаскированные мешками с пшеницей.

Судя по всему, дверь была заперта.

Люк, мысленно напомнил себе Глеб. Не дверь, а люк, и не заперт, а задраен. Ему всю дорогу приходилось внимательно следить за своим языком, чтобы не выдать себя, случайно назвав переборку стеной или трап лестницей. Теперь это как-то вдруг, в одночасье, потеряло значение и смысл: какая разница, как оно там называется? Хоть горшком назови, только в печку не ставь; в данный момент Глеб Сиверов чувствовал, что его поставили-таки в печку.

И еще он чувствовал, что пятки начинает мало-помалу припекать.

Чтобы попасть с центральной площади на улицу Бакунина, где проживал в своем наследственном имении учитель русского языка и литературы Александр Иванович Лялькин, нужно было пройти мимо расположенного на улице Герцена здания районного управления внутренних дел. В паре кварталов от этого места, не столько страшного или опасного, сколько неприятного, вызывающего инстинктивное желание обойти его стороной, поэт Морев услышал впереди быстро приближающийся топот множества бегущих ног, бряцание металла и людские голоса.

Не испытывая ни малейшей потребности в новых впечатлениях, не говоря уже о приключениях, стремясь лишь поскорее очутиться дома, лечь в постель и с головой укрыться хранящим несвежий запах его тела одеялом, потрясенный недавними событиями пиит сошел с мостовой на травянистую обочину и спрятался в густой тени высокого, слегка покосившегося в сторону улицы дощатого забора, над которым застывшими клубами мрака темнели запущенные, сто лет не знавшие обрезки и должного ухода кроны садовых деревьев. «Величество должны мы уберечь от всяческих ему не нужных встреч», – вспомнилось ему. Действительно, после всего, что случилось, даже если это ему просто померещилось, еще какие-то встречи были Александру Ивановичу нужны, как острый сердечный приступ, особенно здесь и сейчас – в два часа ночи, на неосвещенной улице райцентра Верхние Болотники, жителей которого и в светлое время суток нечасто увидишь трезвыми.

По мере приближения топота Лялькин начал различать и другие звуки – тяжелое пыхтение, кашель, сдавленный мат. Бегущие направлялись в сторону площади, и вскоре Александр Иванович сумел их разглядеть. В безмятежном лунном сиянии мимо него, тяжело топоча форменными башмаками, нестройной толпой пронеслось десятка полтора полицейских – насколько мог судить не особо сведущий в таких делах служитель муз, чуть ли не весь личный состав местного УВД. Некоторые щеголяли в бронежилетах и стальных касках, другие, напротив, были одеты не полностью и имели вид людей, только что грубо выдернутых из постели и еще не до конца проснувшихся. Двое или трое заметно прихрамывали; в целом сцена сильно напоминала бредовое видение, настолько органично вписываясь в общую картину этой безумной ночи, что Александр Иванович опять заподозрил, что спит и видит сон, в котором причудливо смешались его впечатления от повседневной жизни Верхних Болотников и реалии любимой компьютерной игры. Кучка полусонных полицейских, в пешем строю спешащих на отражение танковой атаки, выглядела даже нереальнее, чем «тигр» на площади; они смахивали на сумасшедших, а у Александра Ивановича осталось еще довольно здравого смысла, чтобы понимать: если все вокруг кажутся тебе душевнобольными, крыша, скорее всего, поехала у тебя самого.

– Ох, рано встает охрана, – вполголоса пробормотал Александр Иванович, проводив взглядом замыкавшего процессию толстопузого усатого сержанта в полной боевой выкладке, который, хрипя, как астматик во время приступа и заметно прихрамывая на левую ногу, из последних сил поспешал за ускакавшими далеко вперед коллегами.

Да, побудка у этих ребят нынче и впрямь случилась ранняя – если она была в действительности, эта побудка, а не приснилась Лялькину спьяну.

По законам сна он сейчас должен был «вспомнить», как накануне купил у проживающей через два дома от него самогонщицы Антоновны бутылку сомнительного галлюциногенного пойла – купил, выпил в гордом одиночестве и вырубился, погрузившись в наблюдаемый сейчас кошмар. Но ничего подобного не случилось; весь предыдущий день он помнил превосходно, во всех подробностях, обыденность которых находилась в кричащем противоречии с хулиганствующим на площади «тигром» и личным составом полицейского управления, отчего-то спешившим к месту происшествия на своих двоих.

От всего этого действительно можно было сойти с ума: он знал, что не спит и не бредит, и при этом понимал, что того, что он видит, просто не может быть.

Толстый сержант окончательно затерялся в пестрой мешанине пятен яркого лунного света и угольно-черных теней. Его фамилия была Сорокин, но в городе его чаще всего называли по прозвищу – «Спиннинг», данному каким-то местным остряком из-за внушительной комплекции. Спиннинг был так же реален, как трава под ногами и шершавая древесина забора, но, как и поэт Ярослав Морев, участвовал в абсолютно нереальных событиях.

Лялькин снова вынул из кармана телефон, вошел в меню и просмотрел сделанные встроенной камерой снимки. Фотография «тигра» с бортовым номером 107 никуда не делась; впрочем, это ничего не меняло, поскольку, если «тигр» Александру Ивановичу приснился, то до пробуждения было еще далеко.

Продолжая недоумевать, единоличный владелец виртуальной «пантеры» снова вышел на опустевшую проезжую часть: на здешнем так называемом тротуаре даже днем ничего не стоило по неосмотрительности наступить на следы собачьей жизнедеятельности, не говоря уже о курином помете. Нерешительно оглянувшись в сторону площади, где все еще выли и крякали сирены автомобильной сигнализации и кричали что-то неразборчивое людские голоса, Лялькин побрел в направлении дома. У него за спиной в ночном небе разрастался подсвеченный луной столб дыма, у основания которого мигали, то появляясь над крышами домов, то вновь исчезая из вида, мутно-оранжевые вспышки. Было непонятно, почему не едут пожарные, но Александр Иванович не стал ломать голову в поисках ответа на этот вопрос: отсутствие в зоне бедствия спасателей было, увы, не самым странным из того, что творилось вокруг.

Вскоре он поравнялся с расположенным на другой стороне улицы зданием УВД и убедился в том, что необъяснимые явления продолжаются. Ворота, ведущие во двор управления, были распахнуты настежь, а перед ними, перегородив всю проезжую часть, вкривь и вкось стояли все имеющиеся в распоряжении местных стражей порядка автомобили: два «уазика», микроавтобус той же марки, за форму кузова именуемый в народе «батоном», и служебная «Лада» начальника полиции подполковника Горелова. Все они стояли на спущенных, распластавшихся по асфальту резиновыми блинами шинах; дверцы были открыты, а вокруг, тоскливо матерясь и зачем-то пристально глядя под ноги, бродили водители в полицейской форме. Они явно были не в духе; не желая стать козлом отпущения и провести остаток ночи в «обезьяннике», а потом еще полдня отвечать на дурацкие, с подковыркой, вопросы, Лялькин снова сошел на обочину и, держась в тени, миновал опасное место.

Чтобы попасть домой, нужно было перейти улицу. Делая это, Александр Иванович смотрел не под ноги, а налево, где по-прежнему бродили, раздраженно пиная воздух, обозленные полицейские водители. Тут-то его и подстерегла очередная неприятность, которая, впрочем, сразу многое объяснила: Лялькин наступил на что-то острое – судя по ощущению, на гвоздь. Проклятая железяка проткнула тонкую подошву левой туфли и впилась в плоть – по счастью, неглубоко, ибо, почувствовав укол, Лялькин успел вовремя остановиться, не надавив на гвоздь всем своим весом. Шипя от боли, травмированный поэт запрыгал на одной ноге и почти сразу напоролся на второй гвоздь, который, к счастью, застрял в подошве, не пробив ее насквозь. Осторожно наступив на носок раненой ноги, Лялькин шаркнул подошвой по асфальту, и застрявшая в ней железка со звоном упрыгала в темноту. Тогда Александр Иванович снова принял позу цапли и, дотянувшись рукой, шипя сквозь зубы, выдернул гвоздь из левой ступни.