Она коснулась его лица кончиками пальцев. Нежно, нерешительно провела по векам. Встала на цыпочки и поцеловала уголок губ, желая прогнать все печали, видеть в его взгляде одну лишь страсть, ту самую страсть, которая пылала в ее лоне.

Он схватил ее в охапку, стал целовать, медленно опускаясь на ковер листьев, потрескивавших и хрустевших под их телами, пока они катались по земле в ворохе одежд.

Пиппа приподнялась, чтобы принять его в себя. Его худые бедра вдавливались в ее мягкую плоть. С каждым выпадом он все глубже проникал в нее. Все это время они не сводили глаз друг с друга. Она поймала тот момент, когда прилив поднялся, чтобы унести их. Он увидел то же самое в ее лице, застыл на миг, не дыша, и когда по ее лицу разлилось предчувствие чуда, вошел еще раз. Последний.

Пиппа вскрикнула, до крови кусая губы, и прижала его к себе, впиваясь ногтями в спину, словно пыталась навечно удержать его рядом и навсегда остаться в этом ослепительно сияющем мгновении телесной радости.

Но все проходит, прошло и это, оставив ощущение опустошенности. Лайонел откатился вбок, тяжело дыша. Она наклонилась над ним, опираясь на локоть, и снова поцеловала. Лайонел, смеясь, притянул ее к себе, уложил на спину и навис над ней.

Неподвижные губы, серые глаза, в которых читались одновременно сострадание и горечь. Выражение такое знакомое… мрачное, страдальческое и в то же время ободряющее. Такого она раньше не видела. Или видела?

Видела. Это лицо вот так же склонялось над ней…

Несмотря на то что стояло ясное осеннее утро, вокруг сгущался мрак.

Она посмотрела на Лайонела снизу вверх, нашла глазами брошь-змею у шеи… ту брошь, которая так встревожила ее прошлой ночью… Теперь она смертельно ее пугала.

Пиппа порывисто села, оттолкнув его, и провела рукой по губам, словно стирая мерзкий вкус.

– Что с тобой? – спросил он, тоже садясь. – Пиппа, что случилось? Тебе плохо?

– Не знаю, – проговорила она голосом, не похожим на свой. – Кто ты? И что собой представляешь?

– О чем ты?

Он пытался улыбнуться, даже засмеяться, но холод, разливавшийся в сердце, был верным признаком того, что время настало.

– Случилось что-то мерзкое – начала она, пытаясь подобрать нужные слова. – Я это знаю. И кажется, знала всегда, но не так точно, как сейчас. И ты это сделал.

Она смотрела на него жестким, осуждающим, полным ужаса взглядом.

– Нет, – ответил он. – Не я, Пиппа.

Даже на его собственный слух оправдания звучали неубедительно, слабо, будто он лгал, и лгал неудачно. Но Лайонел винил себя в том, что с ней сделали. Винил так же неумолимо, как и Филиппа.

Пиппа медленно встала и машинально отряхнула юбки. Лайонел тоже поднялся. Она прислонилась к дереву, инстинктивно чувствуя, что нуждается в поддержке, и повернулась к нему лицом.

– Ты немедленно все расскажешь, Лайонел. Расскажешь, что все это значит.

Те же самые, жесткие, обвиняющие, полные ужаса, глаза вынудили его смотреть на нее. Смело встретить то, что ожидало его.

– Да, я все скажу, – кивнул он, ощущая, как нисходит на него огромное, неестественное спокойствие. – Но ты должна, не перебивая, выслушать до конца.

Пиппа кивнула и, когда он .начал говорить, ни разу не отвела от него глаз. Эти немигающие очи смотрели на него, пока он не замолчал.

Пиппа коснулась живота.

– Это ребенок Филиппа, – выговорила она, как будто убеждая в этом себя. Голос был невыразительным, бесстрастным, глаза – пустыми, без всяких эмоций, словно она потеряла способность чувствовать. – Это ребенок Филиппа, – повторила она. – И ты помог поместить его в меня. Ты и мой муж.

Теперь она почти выплюнула в него эти слова, и Лайонел съежился. Он не объяснялся. Не извинялся. Да и разве можно найти ему оправдание? Он должен сделать или сказать что-то, что умалило бы ее невыразимое отвращение к нему.

– Твой муж, – повторил он. – Ты должна понять, что они угрожали разоблачить его и, более того, угрожали жизни его любовника.

– А я ничто по сравнению с его любовником, – глухо, с холодной горечью заметила она. – Мой муж меня больше не интересует. А как насчет тебя, Лайонел? Что такого они знают о тебе, дабы заручиться добровольным и покорным содействием?

– Ничего. Я помогал им во имя моей сестры… и безопасности Англии.

– О, какие безгрешные, бескорыстные цели! – фыркнула она. – Что такое одна женщина против столь достойных задач!

– Тогда я не знал тебя, – пробормотал он, понимая, как жалко звучат оправдания перед лицом такого гнусного насилия, такого злодейского преступления. – Я думал… – Он осекся и попробовал снова: – Ты права. Я думал, что смогу игнорировать личность во имя цели. И понял, что это невозможно.

– Вот как? – бросила она, вскинув брови. – Понял, что это невозможно. Как только семя Филиппа дало всходы, ты позволил себе роскошь раскаяния. Это так?

– Нет.

Но она, не обращая на него внимания, продолжала:

– И какая же извращенная цель дала тебе мысль любить… нет, овладеть этим инструментом испанской политики? Угрызения совести? Жалость? Или просто желание воспользоваться тем, что уже поимел твой король?

Слова летели в него отравленными дротиками, и каждое находило цель. Все до единого.

– Ты пришла ко мне, – едва слышным шепотом ответил он. – Ты пришла ко мне, Пиппа, и я мог только дать тебе то, в чем ты нуждалась… В чем мы оба нуждались.

Она с безмолвной брезгливостью покачала головой и оттолкнулась от дерева. Осознание причиненного зла влило в Пиппу силы, о существовании которых она не подозревала раньше.

Она молча проскользнула мимо него и с той же стальной решимостью вскочила на лошадь.

– Пиппа… Пиппа. – Он подбежал к ней и сжал узду кобылы. – Есть кое-что такое, что тебе следует знать…

– Прочь с дороги! – перебила она, обжигая хлыстом его пальцы. – Я больше не желаю слышать ни слова из твоих уст!

Она ударила пятками в бока кобылы, и та рванулась вперед, летя галопом по дороге ко дворцу.

Лайонел устало смотрел вслед всаднице. Он совершенно опустошен: ни ощущений, ни эмоций, И не успел рассказать ей о Маргарет. Но теперь подумал, что использовать трагедию сестры как оправдание его собственного омерзительного поведения будет всего лишь очередным попранием чести и достоинства.

Однако Пиппа должна его выслушать. А он обязан спасти ее и ребенка. Только этого нельзя сделать без ее доверия. Но сможет ли она когда-нибудь довериться ему?!

– Миленькие цветочки, сэр, – заметил Джем, с ехидцей посматривая на хозяина и одновременно складывая рубашки и чистое белье в кожаный походный мешок.

– Да, – согласился Робин, связывая стебли тщательно выбранного букета желтой шелковой лентой из шкатулки младшей сестры Анны.

– Смею сказать, дама будет довольна, – продолжал Джем с той же лукавой ухмылкой.

– Черт бы подрал тебя, дерзкий щенок! – выругался Робин без особого запала, с удовлетворением разглядывая букет. Прелестные поздние розы с головками, тяжелыми от ночной росы, белый поповник и ярко-желтые и оранжевые ноготки. Самые лучшие цветы осеннего сада в Холборне, полные солнца и света. Такой выбор наверняка понравится Луизе. Разумеется, букет будет подарен донье Бернардине, официальной хозяйке вчерашнего ужина, но Луиза поймет, кому он предназначался, и столь ловкий ход ее позабавит.

Было еще очень рано. Свежесть осеннего утра приятно бодрила. И хотя Робин спал не более двух часов, ему еще многое нужно было сделать. После визита вежливости к Луизе и ее дуэнье, целью которого было известить девушку, что его не будет несколько дней, Робин отправится в Уайтхолл, поговорить с Пиппой, а потом вернется к де Ноайю, чтобы получить письма и инструкции,

– Встречаемся у ворот Олдгейта в полдень, – наставлял он Джема. – Я хочу сегодня добраться до Тейма, так что поскачем во весь опор.

Он провел деревянным гребнем по каштановым локонам, недовольно наблюдая, как они снова скручиваются в спутанную гриву.