– Нет, – согласился он, глядя на нее. – Мне необходимо поведать тебе то, чего я никогда не рассказывал ни одному человеку. Я хочу, чтобы ты все знала, не потому, что пытаюсь найти себе оправдание. Просто потому, что все это было со мной и на самом деле. Ты выслушаешь меня?
Пиппа впервые заметила боль в прозрачных глубинах его глаз, уловила скрытое внешним спокойствием отчаяние. И вдруг поняла, что не желает слушать, что сейчас ее коснется какое-то другое зло и душа стонет при одной мысли об этом.
– Я выслушаю тебя.
Промозглая сырость комнаты доставала, казалось, до самых костей. Пиппу пронизал озноб, и она поплотнее закуталась в плащ.
– По-моему, я уже говорил, что у меня было пять сестер, – начал он, глядя прямо на нее, но она, внутренне трепеща, осознала, что он ее не видит. Что находится в совсем другом месте и в другое время. – Мы с Mapгарет близнецы. В пятнадцать лет она вышла за фламандского торговца. Причем сама выбрала себе мужа.
– Вы жили во Фландрии?
Пиппа крепко обхватила себя руками, стараясь согреться. Ее защитой станут простые конкретные вопросы, не позволяющие чувствам вырваться наружу.
– У нашего отца была флотилия торговых судов, которые отправлялись в разные страны из лондонского порта. Питер Верспур, гентский житель, вел с ним дела. Как-то летом он приехал к нам погостить. У нас был дом на реке у Чизуика. Он прожил с нами несколько месяцев.
Фразы выходили четкими и короткими. Сальная свеча трещала, разбрызгивая искры, но лицо Лайонела оставалось в тени.
– Маргарет и Питер полюбили друг друга. Какая это была радость – видеть их вдвоем! Моя сестра ничего не делала наполовину. Она видела мир только в черных и белых тонах и, если уж посвящала себя чему-то, отдавала все свое сердце и душу. Не допускала ни– сомнений, ни критики и была до конца верна тому делу или человеку, которые становились для нее главными. Она и Питер обвенчались в Чизуике и на следующий день отплыли в Гент на одном из кораблей моего отца. Казалось, их брак – настоящая идиллия. Вскоре один за другим родились двое детей, здоровых малышей. Да и роды были легкими. – Чуть помедлив, он продолжал: – Весной тысяча пятьсот сорок девятого года они отправились в Женеву, где у Питера были дела. Там Маргарет и услышала проповеди Жана Кальвина.
Лайонел отвернулся от Пиппы, так что в полумраке виднелся только его профиль. Он долго молчал, и она не торопила его. Холод все больше сковывал ее. Холод, не имевший ничего общего с атмосферой нетопленой комнаты.
Когда он заговорил снова, она даже растерялась. Голос звучал глухо, будто доносился из глубокого колодца.
– Ты, конечно, знаешь об императорских указах, направленных против Реформации, и помнишь, как жестоко они применялись в Нидерландах. Согласно этим указам, человека, знавшего о еретических убеждениях соседа и не донесшего властям, ждет смертная казнь. Слышала ты и об Эдикте крови, в котором преступником объявляется любой мирянин, посмевший обсуждать Библию, а также всякий, кто не изучал теологию в университете и попытался хотя бы прочесть Библию.
Пиппа с трудом наклонила голову. Язык, казалось, распух и еле ворочался во рту. Да, она знала об этих вещах. Все знали. Но никогда не соотносили их с реальностью. Ее воображаемые доспехи таяли на глазах, по мере того как ужас, которым должна была закончиться история Лайонела, приобретал реальные очертания.
– Маргарет стала страстной кальвинисткой. Питер умолял ее держать свои воззрения при себе, хотя бы ради детей. Да и мы все просили ее о том же. – Теперь его голос был едва слышен, словно он говорил с собой. – Я до сих пор не понимаю, почему она не желала слушать разумных доводов. Почему отказывалась ограничить свои верования стенами собственного дома. Но Маргарет объявила о переходе в кальвинизм всему миру и постоянно проповедовала, не тайком, а наставляя всех, кто брал на себя труд слушать. Даже на рынках. Так что соседям не было нужды доносить, хотя многие из них так и поступили. Но она говорила громко и не стесняясь.
Маргарет была на третьем месяце беременности, когда ее арестовали. Поскольку ее муж был богатым и влиятельным гражданином, с ней обращались вежливо, позволяли принимать посетителей и содержали с некоторым комфортом. Так продолжалось до тех пор, пока в Гент не прибыл Филипп с поручением отца ужесточить выполнение указов. Император Карл прослышал, что слишком многим еретикам удавалось избежать костра.
Лайонел снова повернулся к Пиппе. В полумраке его лицо казалось таким же искаженным и горьким, как голос.
– Филипп посетил мою сестру в тюрьме. Маргарет была очень красива, а в глазах горел огонь, способный воспламенить любого мужчину. Филипп предложил ей освобождение и отпущение грехов, если она станет его любовницей. Маргарет засмеялась ему в лицо. Тогда он объявил, что лично будет ее судить. Маргарет переправили к инквизиторам Брюсселя, которые все оставшиеся месяцы старались спасти ее бессмертную душу. Через пять месяцев они допустили нас к ней.
Его лицо снова исказила гримаса презрения.
– Нам предложили уговорить ее покаяться и отречься от ереси. Согласно указу, в этом случае ее похоронили бы заживо. Отказ повлек бы за собой аутодафе. Непонятно почему, но ребенок в ее чреве все еще жил. А вот Маргарет узнать было невозможно: старая, измученная женщина. Но они не могли послать ее на избранную ею же самой смерть до рождения младенца.
Пиппа понимала, что все эти ужасы начинались и кончались Филиппом Испанским. Она продолжала смотреть на Лайонела и страдала за него. И хотя пыталась отгородиться от эмоций, невозможно было защититься от той муки, которая плескалась в его глазах.
– Маргарет не желала отрекаться, – продолжал он монотонно. – И несмотря на то что во время схваток ее растянули па дыбе, родила здоровую девочку. Ребенка забрали, а сестру наутро сожгли на площади. Костер сложили из сырого дерева. А я ничем не мог ей помочь. Стоял и смотрел, как моя сестра, уже полумертвая после месяцев пыток, продолжает умирать медленной, мучительной смертью. И я ничего не сумел сделать!
Страшный крик вырвался из самых глубин его души. Пиппа осознала, что беззвучно плачет, не пытаясь остановить поток льющихся по щекам слез. Взгляд был прикован к его страдальческому лицу.
Голова закружилась так сильно, что ей пришлось сесть на кровать.
Когда он снова заговорил, отчаяние в голосе сменилось иным чувством. Серые глаза переливались жидкой ртутью.
– И тогда, в момент ее гибели, я поклялся, что отомщу Филиппу, его отцу и католическим попам. Найду способ сорвать планы испанцев, в какой бы области они ни лежали. Но для этого мне нужно было стать своим среди испанцев, подобраться ближе к королю, сделаться одним из его свиты. Для этого было необходимо избавиться от всех чувств, моральных принципов и преследовать лишь одну цель.
Он впервые за все это время взглянул на Пиппу и, похоже, на этот раз действительно увидел именно ее, а не призраки прошлого.
– Я не жду, чтобы ты простила меня или хотя бы поняла. – Лайонел протянул к ней руки в безмолвной просьбе. – Тогда я не знал тебя. И не мог воспрепятствовать тому, что с тобой произошло. Зато мог помешать осуществлению их замысла, а для этого намеревался до родов спрятать тебя в безопасном месте.
Лайонел покачал головой и снова отвернулся, не в силах больше смотреть на нее.
– Я не знал тебя, – тихо повторил он. – Но после первой же страшной ночи понял, что не сумел погасить в себе все чувства. Не сумел отделить себя от тебя как от личности. Как от женщины. Мне все время хотелось стать ближе к тебе, помочь тебе каким-то образом. Когда ты, обнаружив тайну мужа, пришла ко мне, я не удержался. Дал тебе то, в чем, как считал, ты нуждаешься, и получил в ответ дар, более драгоценный, чем был способен себе представить. С этого момента я оставался верным тебе и этому дару. А ты должна позволить мне спасти тебя. Мои планы готовы, хотя я не думал претворять их так рано. Мне пришлось разоблачить себя, и теперь те люди, на которых я действительно работаю, во мне не нуждаются. Мало того, моя жизнь, как и твоя, тоже в опасности. Поэтому тебе остается только выносить мое общество до тех пор, пока мы не окажемся во Франции. Я не собираюсь надоедать тебе и клянусь, что как только ты будешь в безопасности, больше мы никогда не увидимся.
