— Ксендзом будешь, значит?

— Так точно, пан Томаш, буду.

— Знаешь, мы вот тут вдвоем с тобой в пустой корчме… В общем, я вот живу на свете, живу. Много зла сделал, и, наверное, сделаю еще немало, но вот яд греха в душе носить тяжело… Я ведь сам сюда вызвался, чтобы искупить… И тут тружусь, чтобы служилому люду жилось попроще, и руки еще могут! — Томаш схватил булаву и зловеще ею потряс. — Исповедь можешь устроить? Как положено, чтобы с молитвами и поклонами, чтобы с епитимьей…

— Я бы с радостью, пан Томаш… Да меня ж еще не рукоположили, не могу таинства проводить…

— Жаль, — ответил Томаш с искренней грустью. — Обидно… Жаль…

Кшиштоф хотел ответить что-то ободряющее, но замер; в животе расплескалась лужа ледяного кипятка, волосы тут же встали дыбом. Позади него из-под каменных плит раздавалось мелодичное «койт-уф-ирррь, койт-уф-иррь», будто бы диковинная помесь птицы и лягушки медленно торила себе дорогу наверх.

— А ну, отойди! — Гаркнул Томаш, сгоняя Кшиштофа с табурета. Толстяк чудовищно хромал, но весь его облик был настолько решительным, что сразу становилось ясно — человек знает свое дело. Томаш крепкою рукой схватился за стальное кольцо и с видимым усилием приподнял каменный блок. Из тьмы на него зыркнули светящиеся зеленые глаза. Койт-уф-ирррь!

— О курва! И сюда залезли, мать вашу растак…

Томаш ударил булавой, влажно хрустнуло. Что-то с воем полетело глубоко вниз, но спустя мгновение в темном проеме, слишком узком для того, чтобы существо могло протиснуться целиком, появилась рука. Тощая, с зеленоватой кожей. Кшиштоф мог поклясться, что ногти этого существа сделаны из древесной коры.

Рука слепо ощупывала пространство, пока не случилась встреча с карающей булавой; еще один уверенный тычок в темноту стальным навершием, еще одна тварь полетела вниз.

— Помоги мне, доходяга. С одной ногой не управлюсь!

Томаш пытался снять с балок объемистый бочонок, но деревянная нога не сгибалась; толстяк, безусловно — очень сильный человек, не мог ухватиться поудобнее.

— Да поторопись же ты, выкидыш суслика! Живее!

— А, да…

Койт-уф-ирррь! Койт-уф-ирррь! — звук был совсем близко. Кшиштоф встал позади бочонка и уперся спиной в холодную стену, толкая тяжесть на Томаша. Толстяк же потянул изо всех сил, и спустя мгновение тяжеленная штуковина уже с грохотом каталась по полу.

Койт-уф-ирррь! — в темном проеме светились уже три пары зеленых глаз. Они подкатили бочку; Томаш сбил пробку булавой, и в темноту хлынула прозрачная, как слеза ангела, жидкость. Воздух наполнился спиртовым духом.

Томаш снял со стены факел, прицелился и метко метнул комочек огня в шевелящуюся темноту. В сию же секунду из проема в потолок ударил столб огня, на мгновение полутьма корчмы оделась в рыжее. Из-под пола раздались истошные крики, в воздухе запахло жжеными листьями и горелым мясом.

— Ну что, недоксендз, все еще хочешь узнать этих тварей поближе?

Кшиштоф залпом допил пиво и, громко крякнув, стукнул кружкой по стойке.

— Да…

— Ученый человек, он все равно что безумец…

Никогда прежде Кшиштоф не чувствовал себя столь отвратительной обузой. Простое дело — однажды вместе со всем обозом подготовиться к поездке до Треугольной крепости, и совсем другое — самостоятельно собираться к каждой вылазке за стену, ко встречам с патрулями, которые Кшиштоф ждал, как сошествия Господа с небес.

Со временем он привык облачаться в промасленный кожаный комбинезон, привык к узкой полоске зрения клювастой маски. Привык к крепкому духу чесночной настойки, которой пропитывали тряпки в «клюве» маски. Этот ритуал — выход за стены крепости, включал в себя множество элементов, которые тяжело запомнить с первого раза. Если хочешь вернуться живым из разведки, нужно соблюдать ряд предосторожностей, но Кшиштоф по своей природной неуклюжести и неопытности нарушал многие из этих правил. И каждый раз, когда он возвращался обратно — в уют несокрушимых стен, когда пил крепкое пиво пана Томаша, он неизменно испытывал стыд и ненависть к себе. Его раздражало брезгливое снисхождение путевых соглядатаев, которые терпели Кшиштофа только из-за одного обещания ордена найти лекарство от древесной хвори.

— Ну, ты сам посуди, ученый человек, — говорил Марек, старшина соглядатаев. — Какой резон искать лекарство? Здесь самая безопасная дорога для обозов, идущих с юга на север. Уж поверь, человек с большой дороги куда опаснее древесных тварей. Купцы платят за проезд, купцы платят за охрану, окрестные деревни платят налог за то, что мы оттягиваем заразу от их пахотных земель. Так какой резон?

Марек был умным человеком, пусть и необразованным, и это раздражало.

— Спокойная жизнь, пан старшина, — отвечал Кшиштоф неуверенно. — Разве это не самое главное?

В ответ матерый соглядатай лишь презрительно фыркал, сдувая пивную пену с пышных рыжих усов.

Древесная хворь, без сомнений, была явлением богопротивным, но и она подчинялась законам природы. Ближе к осенней жатве больных становилось больше, в лесах встречались не только зараженные люди, но и животные. Лес начинал расти с чудовищной скоростью: если в обычное время прочищать дороги приходилось пару раз в месяц, то в сентябре специальные бригады соглядатаев, облаченные в диковинные многослойные комбинезоны, жгли дрова (настоящие, «живые» дрова) и смолу трижды в неделю. Был в этом особенный, ни с чем не сравнимый ужас: проснуться поутру и смотреть, как солнце расплескало рассвет по молодым деревцам, плотным кольцом обступившим Треугольную крепость.

Это утро выдалось холодным: на траве появился первый иней, но Кшиштофу все равно было жарко. Комбинезон не пропускал воздух, и жар от собственного тела устраивал баню через каких-то полчаса. Студент чувствовал, что рубаха и портки промокли насквозь.

В авангарде шли соглядатаи с алебардами, следом за ними шли вооруженные фальшионами факелоносцы, замыкали же отряд арбалетчики, среди которых шел и Кшиштоф.

— Сейчас утро, — из-за маски обычно звонкий голос старшины Марека звучал будто бы из-под воды. — Если кто заразился, будут сонные. Таких брать запросто!

Соловушки, как называли их местные, появились только на третьем часу пешего обхода. Четверо доходяг, облаченных в худые бязевые рубахи, покачиваясь шли сквозь высокую траву.

Койт-уф-ирррь! Койт-уф-ирррь! — услышал Кшиштоф знакомые трели.

Все четверо тащили за собой длинные куски пеньковой веревки.

— На кой черт им веревка, Марек? — негромко спросил Кшиштоф.

— Суеверный люд говорит, что это в издевочку над нашим богом-висельником. Дескать, дьявол эту хворь создал, чтобы осквернить удавку, наш священный символ веры. Но опыт мой говорит другое. А ты и сам посмотри!

Кшиштоф смотрел. Хворые крестьяне с неожиданной прытью зацепились за ветки и резво, почти по-кошачьи, забрались под самую крону кривого и высокого, как дом, дуба. Каждый из них привязал веревку к толстой ветке, сплел неаккуратную удавку, а затем они слаженно, почти в единое мгновение, прыгнули.

— Так вот, — продолжил Марек. — Опыт мой говорит, что сверху оно удобнее, когда труп созревает: пыльца вырывается из пуза, а ветер ее по округе разгоняет. Ты только не спеши радоваться, ученый человек, — усмехнулся Марек. — Они и без пыльцы страсть какие злые. Им дьявол велит кусать много людей, прежде чем одеревенеть. Так, кончай болтать. Пали!

Арбалетчики закрутили синхронно ручки кранекинов, громко захрустела тетива. Когда арбалеты были заряжены, факелоносцы подпалили тяжелые болты с горючими наконечниками. Зашипела смола, тоненькие струйки дыма взвились в небо.

— Пали! — настойчиво повторил Марек.

Синхронно щелкнули арбалеты; нужно было отдать должное мастерству стрелков: двумя выстрелами им удалось поджечь всех четверых Соловушек, благо — те висели близко друг другу и пламя легко перекинулось.

— Ими бы печи растапливать! — усмехнулся один из арбалетчиков. — Горят получше сухого торфа!