— ВИКА! — завопила она, и все оставшиеся силы ушли в этот крик.

Голова Елены Викторовны безвольно упала, глаза закрылись и все чувства покинули тело.

— Твои руки совсем огрубели.

Елена Викторовна открыла глаза и вдруг поняла, что спала сидя в кресле. Комнату слабо освещала настольная лампа, в свете которой Вика раньше делала уроки. Теперь дочь сидела рядом на стуле, поглаживая покрытую твердым руку матери.

— Ты вернулась, — произнесла Елена Викторовна и тут же ощутила резкую боль в губах. Кожа лопнула, и тонкая струйка густой крови потекла по подбородку.

— Больно! — стараясь не шевелить губами, на выдохе произнесла она.

— Раньше я боялась твоих рук, — сказала Вика. — Этих морщинок, грубой кожи на больших пальцах… Но теперь нет.

Елена Викторовна посмотрела на руки дочери и увидела, что те тоже покрыты твердым наростом, состоящим будто из отдельных кусков, напоминающих сосновую кору. Пригляделась к лицу и заметила, что кожа на щеках потемнела, засохла и шелушится.

— Мне надо встать, — прошептала Елена Викторовна, морщась от боли и тут же предприняла попытку, но ничего не вышло.

— Я не могу…

— Тсс, все хорошо! — произнесла Вика. — Я рядом.

Елена Викторовна вдруг поняла, что не чувствует ног. Терпя ужасную боль в шее, она все-таки смогла склонить голову вниз. Позвонки завыли от боли. В спине что-то громко захрустело и затерлось друг об друга. Ног она не увидела, ниже пояса из ее тела тянулись корни, переплетались между собой и уходили куда-то в пол.

— Что… — выдохнула Елена Викторовна, не поднимая головы.

Во рту стало горько. Елена Викторовна почувствовала, как что-то густое и липкое наполняет рот. Приоткрыла его, и тягучая смола потекла на корни и покрытый корой живот.

— Сначала я испугалась, — сказала Вика. — Но потом поняла, что так даже лучше, ведь мы теперь всегда будем вместе. Ты, я и Даша. По Даше тоже будут тосковать и может, ее мама когда-нибудь найдет цветок, который подскажет ей, как вернуть дочь.

— Я хотела… — едва слышно сказала Елена Викторовна.

— Знаю, мам, — грустно сказала Вика, продолжая гладить по руке, которая ничего не чувствовала. — Ты просто хотела меня вернуть. Но бог дает и забирает. А возвращает не бог.

— Прости.

Вика встала со стула, и обняла мать так, что ее лоб уперся в горячий живот дочери.

— Засыпай.

В девять утра Дмитрий Игоревич вышел из своей квартиры на пятом этаже и сразу обратил внимание, что дверь в квартиру Елены Викторовны открыта, а в прихожей горит свет. В иной ситуации он бы прошел мимо, но от жены знал, какое горе приключилось у соседки, и решил проверить, все ли в порядке.

Он аккуратно заглянул в квартиру и позвал хозяйку, но никто не отозвался. Дмитрий Игоревич приоткрыл дверь шире и тихо вошел в прихожую.

— Лен, вы дома? Это сосед ваш из двадцатой!

Ответа не последовало.

Дмитрий Игоревич уловил слабый запах хлорки и чего-то сладковато-пряного. Смесь хвои, смолы и ягод. Дверь в комнату дальше по коридору была открыта, и там тоже горел свет. Пройдя вперед, заглянул туда и невольно отпрянул, едва устояв на ногах.

Посреди комнаты, освещенной скудным светом настольной лампы, росло покрытое толстой растрескавшейся корой дерево. Ветви его замысловато переплетались между собой, упирались в потолок, и на них светились белым удивительной красоты цветы, похожие на белые тюльпаны. Корни пробили старый линолеум, вздыбив его. Сквозь трещины в коре текла белесая смола. Посередине ствол раздваивался: присмотревшись, Дмитрий Игоревич едва подавил крик. В окружении ветвей он разглядел силуэты двух женщин, обнимающих друг друга. Они выглядели единым целым с деревом и в то же время были такими же лишними здесь, как и само дерево, выросшее посреди комнаты. Дмитрий Игоревич протер глаза и присмотрелся внимательнее, но уже не видел людей. Возможно, всего лишь иллюзия, созданная хитрым переплетением веток. Но теперь он заметил кое-что еще. Странная не то пыльца, не то пыль кружила вокруг дерева, светясь тем же белым светом, что и цветы. Свет лампы померк. Дмитрий Игоревич втянул носом тяжелый густой воздух и привалился спиной к стене, не в силах оторвать взгляд от чудесного зрелища. Он зачарованно смотрел, как медленно загораются все новые и новые звезды, а цветы светят подобное далеким планетам. Стало вдруг невероятно жарко. Он расстегнул куртку наполовину и оттянул ворот рубашки. Вытер рукавом пот со лба и снова тяжело вдохнул. Воздуха не хватало. Ноги стали ватными. В носу что-то защекотало, Дмитрий Игоревич чихнул и тут же сполз на пол. Моргая все реже, он смотрел на дерево и снова видел женщин. Веки мужчины все больше тяжелели, а руки зудели, будто под ними что-то двигалось и росло, но почесать их сил уже не осталось.

Почти две трети лета — примерно с середины июня до середины августа — он проводил у бабушки в Черноморске. У них в Багрянове нет моря, и лето там жарче и удушливей, хотя Багрянов и ближе к северу на полторы сотни километров, чем Черноморец Сравнивая его с Багряновым, можно было даже решить, что над последним чуть ли не повисло проклятие: в нем и зима и лето злей, каждое по-своему; с какой стороны ни зайди — ущерб отовсюду.

На этот раз Алеша приехал к бабушке поздновато, почти в конце июня, решал кое-какие дела. Чувствовал, что, чем больше живешь на свете, тем больше у тебя «кое-каких дел», высасывающих твое время, словно губка влагу. Дальше будет, поди, только хуже. Отец, вон, бабушку три года уже не проведывал — все некогда и недосуг, лишь отделывался телефонными звонками.

Бабушка жила в старом дореволюционном доме о трех этажах. Подъезд был один, но внутри не имелось привычной для старых домов общей лестницы, которая, поднимаясь по центру дома, связывала бы этажи. Из гостиного холла вели к квартирам три двери: одна — в коридор первого этажа, другая — на лестницу ко второму этажу, третья — на лестницу к третьему. Этажи были почему-то изолированы друг от друга; перемещаться с одного на другой невозможно, кроме как через холл. Потолки в доме низковаты для старой архитектуры, зато первый этаж высоко поднят над землей. Под ним, в нижней части дома, располагался обширный подвал с кладовками по числу квартир, и были в том подвале неожиданно высокие потолки. Вела в него внешняя дверь на торце дома, второй же, внутренний вход располагался под лестницей, поднимавшейся на третий этаж. Входя в подвал, ты словно погружаешься в миниатюрную преисподнюю. На Алешу, когда он был еще дошкольником, это вечно темное подполье, куда жильцы ходили с фонариками и свечками, навевало жуть, липшую к детскому сердцу, как омерзительно сырая, холодная простыня.

Сейчас, в свои тринадцать лет, Алеша Зорницын уже вышел из-под власти детских страхов. Он повзрослел настолько, что даже начал сочувствовать старикам, над чьими немощами недавно лишь посмеивался равнодушно. Впервые за всю жизнь, взглянув, после долгого перерыва, на бабушку Лиду, он почти воочию увидел старость, наброшенную поверх нее, будто сеть из невидимых нитей, продавивших морщины на коже. Обнимая ее, обмениваясь поцелуями — она норовила поцеловать в губы, он же слегка уклонялся, и губы касались щек, — ощутил, что сжимает в объятиях нечто ветхое, готовое дрогнуть, как мираж, рассыпаться и улететь по воздуху.

Из окна бабушкиной кухни, с высоты второго этажа, открывался вид на огромный старый тополь, раскинувший крону на добрую четверть двора. Когда Алеша проходил мимо этого монументального древа, то и внимания не обратил на одну странность, однако теперь, глянув из окна, вдруг увидел в толстенном стволе овальное, как широко разинутый рот, дупло, которого прежде не было. В такое дупло взрослый человек войдет, не пригибаясь. Алеша смотрел на дупло и вспоминал: да точно ли его не было раньше, не путает ли он? Не могла же такая дырища возникнуть всего за год.