Он обернулся, чтобы поймать глазами взгляд господина Мамору. Глубокие запавшие глаза смотрели на Ямадзаки, как на пятно, пачкающее бетонный пол. Пятно, которое требовалось смыть.

Ямадзаки смотрел в эти глаза и точно знал, что хочет с ними делать. Кончики больших пальцев — даже онемевший на правой руке — принялись зудеть, как только он представил, как глубоко вдавит их в глаза своего мучителя. До самого мозга. Он хотел почувствовать тепло крови и затихающую пульсацию вен.

Когда Мамору осознал, что это всего на всего его пленник, то пришел в ярость. Тупое человеческое бревно, которое осмелилось на попытку к бегству. Бревно, которое испортило его клетку. Бревно, которое испортило весь его день, сбив налаженный распорядок. Прежде, чем уничтожить его, он хотел от души пнуть этот обрубок острым носом кожаного ботинка по лицу. Чуть пошатываясь, но с каждым шагом ступая все увереннее, он направился прямо на Ямадзаки. Не сбивая шага, он пнул правой ногой, целясь в нос или глаз назойливого существа.

Ямадзаки не ожидал, что его мучитель совершит такую ошибку.

Детектив видел, что высокого мужчину трясет от ярости. К лицу прилила кровь, и даже седые волосы растрепались, словно змеи Горгоны. Он бросил себя под ногу и сшиб Мамору на пол. Хватаясь левой рукой, он быстро заполз на опрокинутого навзничь врага. Ощутив удобную позу, вонзил левое колено тому прямо в пах. Он не бил, но давил, надеясь растереть чресла противника о бетонный пол. Упав головой на живот, он вознес левую руку для удара в кадык. Но промахнулся. Ребро ладони врезалось в щель рта. Мамору схватил конечность, словно капкан, и со всей силы сжал зубы. На языке он почувствовал вкус крови. Ямадзаки приподнялся на руке и хлестнул распухшей правой ладонью, как плетью, по лицу Мамору. Но тот держал зубы сомкнутыми, как сторожевой пес. Ямадзаки упал, метя лбом прямо в переносицу. Раздался оглушительный хруст. А в голове загудело. Будь оранжерея настоящим тропическом лесом, то крик господина Мамору поднял бы с веток тучу птиц.

Освободившись, детектив уселся на груди своего тюремщика. В левой руке Мамору все еще сжимал чахлое деревцо. Ямадзаки отобрал его, чтобы использовать как короткую дубинку. Он бил Мамору по лицу, превращая в кровавое месиво. Ломались ветви, облетала малочисленная листва, фиолетовые ягоды, полные колдовского цвета, лопались и сок их стекал по коже. Кровь летела во все стороны и ляпала широкие щиты листьев. Красное на зеленом. Но на алом полотне, укрывшем лицо Мамору, чистой белизной сияли глаза, распахнутые в диком ужасе.

ку

Дышать было очень тяжело. Борьба отняла последние силы. Горло раздирало изнутри, как после быстрого бега, когда убегаешь от хулиганов из соседней школы. Зло всегда рядом, даже в такой прекрасный майский день, когда думаешь только о том, чтобы погонять мяч с мальчишками на вытоптанном футбольном поле за школой.

— Ямадзаки-тян! Ямадзаки-тян! Ужас, Ямадзаки-тян, кто это с тобой сделал?

Мальчик лежал на асфальте и смотрел в бездонное синее небо. В голове шумело, а лицо было мокрым от слез. Над ним склонилась добрая Ханако-сенсей.

— Старшеклассники, Ханако-сенсей. Их было больше, и они сильнее.

— Ну, ничего, все уже закончилось Ямадзаки-тян, все уже закончилось.

Учительница села на корточки и обняла, крепко прижав к себе. Ее кожа пахла распустившимися цветами Акации — сладко и безмятежно. Очарованный ароматом, он успокоился, поэтому не заметил, как учительница начала превращаться… Ямадзаки очнулся из забытья.

Он лежал на поверженном враге и тяжело дышал. Мастер бонсая тоже был жив, но скован оцепенением. Его дыхание стало прерывистым, с глубокими провалами на вдохе, и судорожным выдохом.

Ямадзаки собрался с силами и приподнялся. Все тело болело. На четвереньках, вздрагивая и кособочась, он пополз к выходу. Всего несколько часов назад он был сильным и здоровым молодым человеком, а теперь стал инвалидом. Конец схватки принес блаженное оцепенение. Он механически переставлял конечности, строго следуя прямому пути спасения. Он аккуратно доберется до ворот и, вывалившись на улицу, позовет на помощь.

Он надавил на дверь оранжереи, та с легкостью поддалась, выпуская его из тяжелой влажной атмосферы парника, на свежий воздух.

Детектив упал прямо на пороге, лишь наполовину выбравшись наружу. Последнее, что он увидел, отметины, которые проел сок странных ягод. По его онемевшей руке тянулись глубокие борозды, будто проеденные червями.

«Как на дедушкиных вишнях», — подумал он и устало умер. Его труп помешал двери закрыться.

дзю

Ягодный сок ошпарил и Мамору.

Хорошо, что он самостоятельно спроектировал свое убежище. Простая с виду оранжерея имела защиту, подходящую биологической лаборатории. Если миазмы, которыми наполнены ягоды, вырвутся наружу, то погибнут все в ближайшем квартале.

Он не переживал за людей. Просто не хотел, чтобы даже из-за смерти хоть кто-либо проник в тайну его жизни. Спрятать следы странной химии должны были мощные фильтры.

Умирать было не страшно. Картины неосторожного обращения с добычей, которые он рисовал в своем воображении, были гораздо более пугающими. Он представлял, будто каждая клеточка его тела сварится заживо. Или, что легочные альвеолы превратятся в паучьи яйца, из которых полезут многоногие твари. Сок фиолетовых ягод он представлял себе концентрированной кислотой, которую ему придется пить с каждым вдохом.

Умирать, как оказалось, было гораздо спокойнее.

Господин Мамору попытался сделать глубокий вдох.

Может ему удастся войти в состояние транса?

Вдох разбился на два судорожных глотка воздуха.

И перенестись в Сад.

Вдох, и из-за боли в диафрагме он отвлекся.

Чтобы пересечь границу миров, достаточно сделать небольшой шаг.

Вдох захлебнулся в крови, натекшей в горло.

Пусть и через миллионы световых лет пространства.

Вдох…

Господин Мамору чувствовал, как выходит из себя, теряет оковы глупого тела. Его плоть отслаивалась, как загрубевшая кора с умирающего дерева.

Он так и не смог постичь законов другого мира, но если он существовал там физически не полностью, то может, и смерть не будет окончательной для его духа.

Надежда стала тем камушком, о который он споткнулся на границе миров.

Он падал в космическое пространство, но здесь не было материи, способной передать его крик. Космос был нем. Но не мертв. Черная богиня кружилась вокруг него в танце, и сотни алчущих ртов раскрывались на поверхности ее изъязвленного тела. Мамору ошибся в каждом шаге своей жизни. Особенно в последнем, полагая, что умирать будет спокойно.

Дима Савицкий плакал в первый раз за тридцать лет. Диме сорок пять, для многих знакомых, коллег и подчиненных на работе он уже давно стал Дмитрием Петровичем. Для ближайших друзей и самого себя он так и остался Димой.

В последний раз до этого он плакал в пятнадцать лет, когда школьный хулиган Олег Бычинский, или просто Быча, порезал перочинным ножом его новые джинсы, привезенные отцом из Чехословакии. С тех пор до сегодняшнего дня Дима не проронил ни слезинки. Самыми тяжелыми ударами для него за это время стала смерть родителей и потеря жены, но все это он переживал глубоко внутри себя. Он был тихим и скрытным человеком, окружающие часто считали его нелюдимым молчуном. Открыться он мог только друзьям, которых к сорока пяти годам осталось только двое, а также любимой жене, с которой он прожил десять лет. Наташи не было с ним уже почти год, именно это стало причиной того, что сейчас он горько рыдал, сидя на краю кровати в своем новом загородном доме, тяжело опустив голову на ладони.

У Наташи было две мечты: стать мамой и жить за городом. Они передались мужу, Дима сделал их своими. С детьми у них ничего не получилось. Несколько выкидышей и приговор врача поставили на этом крест. Они думали об усыновлении, даже несколько раз посещали детский дом, где общались с малышами. Тогда же у Наташи усилились головные боли. Опухоль свалила ее за несколько месяцев, которые Дима провел у постели жены. Он гладил ее руки и старался не смотреть на ее исхудавшее изможденное лицо. Она ласково улыбалась и слабым голосом шептала мужу: